Героико-романтическая повесть
Э. Казакевича «Звезда»: философский пафос,
образная символика, стилевые особенности
Я знаю два произведения о войне:
«Севастопольские рассказы» Льва Толстого
и «Звезду» Эммануила Казакевича.
Луи Арагон
Долгие годы тема Великой Отечественной войны была главной темой советской литературы XX века. С первых военных дней советские писатели и поэты вместе с простыми людьми встали на защиту Родины.
Бессмертный героический подвиг нашего народа и нетленная память о жертвах войны заставляла вновь и вновь обращаться к военной теме тех писателей, которые стремились правдиво показать, как выстоял советский человек в трудные военные годы, и какой ценой досталась победа.
Из лучших произведений о Великой Отечественной войне мы узнаем о трагизме и героизме русских солдат, о нравственных качествах воинов, о праве выбора в сложных ситуациях…
О войне писали Михаил Шолохов и Юрий Бондарев, Василь Быков и Евгений Носов, Виктор Астафьев и Григорий Бакланов и многие другие известные нам мастера художественного слова. Сила военных произведений заключается в огромном, истинно народном таланте авторов. Все произведения проникнуты патриотическим, героическим и, в то же время, романтическим пафосом. В каждой строке военной книги мы видим беззаветный героизм советских людей, отвагу и стойкость, т.е. все то, чем обладали сами писатели-фронтовики. Героико-патриотический пафос, необходимый во время войны, определял в произведениях и систему персонажей, и речевой строй, и детали, и сюжет. В основе военной прозы лежит документальная точность изображения военной реальности.
После окончания войны в литературе появился жанр военной повести с ее героико-романтическим пафосом. Народ нуждался в поддержке после пережитых ужасов войны, и поэтому героико-романтическая идеализация, романтизация и прославление подвига русского солдата были просто необходимы для поднятия народного духа.
Военными произведениями в русскую литературу вошел Эммануил Генрихович Казакевич. Великая Отечественная война застала его в возрасте двадцати восьми лет. Он жил тогда с семьей под Москвой, всецело посвятив себя творчеству: писал стихи, переводил классику и современных поэтов, изучал различные материалы и разрабатывал сюжеты. Известие о войне он воспринял с чувством личной причастности к грянувшему событию. Его всегда притягивала армия, но он не служил. Из-за сильной близорукости его признали негодным к воинской службе и выдали «белый билет». Казакевич был уязвлен, т.к. считал, что мужчина должен пройти через все и закалить себя в испытаниях. Писателя привлекала военная героика. Он пытался уйти в армию с помощью отца, члена бюро обкома партии. Не получилось. Не помогло и письменное обращение в Москву, к наркому обороны. По той же причине он остался в стороне от всеобщей мобилизации, когда началась война. Но как только ударил набат московского народного ополчения, он ушел на фронт добровольцем. Грамотный, знавший несколько языков, младший лейтенант попал в подразделение разведки. Его группа часто совершала рейды в тылу врага, добывала ценные сведения. Закончил войну офицером разведотдела штаба армии.
Солдаты любили ходить в разведку с Казакевичем, они уважали его за находчивость, мужество и храбрость, любили за ум и доброту. Солдаты часто делились своими переживаниями, читали ему письма из дома, просили иногда помочь написать письмо. Три ранения, восемь орденов и медалей – вот боевая характеристика человека, похожего по своему внешнему виду на кабинетного ученого! Чтобы пройти такой воинский путь, нужно было и мужество, и умение, и отвага, а, главное, – абсолютная готовность служить Родине не на словах, а на деле.
Одним из лучших произведений о правдивом изображении войны является «Звезда» Эммануила Генриховича Казакевича. Повесть стала первым «мирным подвигом» автора. Произведение написано на русском языке (до него автор писал на идише). Изначально повесть была названа «Зеленые призраки». Но редакция журнала «Знамя» в 1946 году напечатала его под названием «Звезда». В 1947 году произведение вышло отдельным изданием и после личного одобрения И.В. Сталиным получило Сталинскую премию. В основе произведения лежит военный опыт самого писателя. Повесть выдержала более пятидесяти изданий и переиздана более чем на двадцать языков. В 1949 и 2002 годах повесть «Звезда» была экранизирована.
С первых страниц повести «Звезда» удивляет умиротворенностью солдатских «тыловых» будней. Лес на границе СССР и Польши кажется бескрайним в месяц фронтового затишья летом 1944 года. Кажется, что противник исчез, растворился, ничем не обнаруживает себя, кроме редкого «беспокоящего» огня. События повести происходят за месяц до операции «Багратион» по освобождению Белоруссии. Русским надо удостовериться, что немецкие войска переброшены на южное направление, т.к. направление главного удара пройдет севернее.
Таково обрамление повествования. Но повесть отличается углубленным психологизмом, лиризмом и романтической приподнятостью на фоне фронтового затишья. Повесть «Звезда» часто называют «поэмой в прозе», некоторые считают ее обвинительным актом советской системе, которая забыла собственных героев, совершивших подвиг и оставшихся неизвестными.
Жанр «Звезды» соединяет в себе военно-приключенческую, героико-романтическую и военно-бытовую установки. В центре повествования находится рассказ о дерзкой операции небольшой разведгруппы, перед которой стояла задача рассекречивания плана неприятеля, затерявшегося в огромном лесу. Потеря противника ставит в центр повести разведчиков, способных добыть информацию и изменить сложившуюся ситуацию. Разведчикам предстоит совершить рейд в тыл врага.
Основную тему повести А. Т. Твардовский определил так: «…о воинском труде и трагической гибели разведчиков». Но тематика повести намного шире. В ней звучит и тема Родины, и тема России. Можно говорить и о теме неразделенной любви, которая придает повести особую лиричность.
Художественное пространство произведения организовано так, что читатель понимает, за что воюют герои. Герои-разведчики защищают свою Родину. Они пришли на фронт из разных уголков нашей Родины: Мамочкин – из Керчи, Аниканов – из Сибири, Марченко – из Харькова; волжане – Травкин и Бугорков, Галиев – бакинец; Максименко – из Кременчуга; Феоктистов – из-под Казани; Семенов – из Рязани; Голубь – из Курска. Таким образом автор выстраивает модель мира, которую выражает языком своих пространственных представлений. Модель авторского мира вмещает СССР «от Москвы до самых до окраин». Это пространство реальное, оно живет в воспоминаниях героев о своем любимом уголке, иногда герои даже спорят о том, чей край лучше. Часто спорят Мамочкин и Аниканов. Их споры то веселые, то яростные по любому поводу: о преимуществах керченской селедки перед иркутским омулем, о сравнительных качествах немецкого и советского автоматов, о том, сумасшедший ли Гитлер или просто сволочь, и о сроках открытия второго фронта. Каждый герой впитал то, что исторически сложилось и вошло в менталитет жителей какой-либо местности. Например, Аниканов – рассудительный, невозмутимый сибиряк и Мамочкин – горячий, бесшабашный, веселый южанин – они очень разные, но перед лицом смертельной опасности становятся «земляками»: «… они называли друг друга «земляками», ибо они были из одной страны – страны верящих в свое дело и готовых отдать за нее жизнь». Так автор создает в повести образ Родины, единой и индивидуальной одновременно. А завершает его образ Москвы. Казакевич пишет, что голос города слышится и в непроходимых лесах под Ковелем: «…она говорила, пела, играла на скрипке». Москва – «вечно бодрствующая, могучая и неуязвимая».
В повествовании о Великой Отечественной войне прослеживается мотив космоса. Он не случаен. С философской точки зрения мотив космоса помогает осознать масштабность происходящего на земле Отчизны, где погибли миллионы людей, а крепость духа и единение сердец в желании постоять за свой народ удивительны. Автор показывает нам готовность советского народа умереть, если Родина прикажет. И весь народ, как «они и он» (Травкин и его разведчики), составляли одно целое, извечное, как у Льва Толстого «…всем народом навалиться хотят». Например:
«Чем ближе к переднему краю, тем напряженнее и сдавленнее воздух, словно это атмосфера не Земли, а какой-то неизмеримо большой, неведомой планеты».
«Под темными сводами овина раздавался таинственный межпланетный разговор, и люди чувствовали себя словно затерянными в мировом пространстве».
«Если на «Земле» он мог предоставить им право жить своей отдельной жизнью, иметь свои слабости, то здесь, на этой одинокой «Звезде», они и он составляли одно целое».
Катя ждала Травкина, ждала и слала в пустоту «Звезда, звезда – я Земля», но в ответ была тишина. Молчала Звезда и на следующий день и позднее. И с ужасом вдруг Катя подумала, что, может быть, бесполезно ее сидение здесь, у аппарата, и ее бесконечные вызовы Звезды. Звезда закатилась и погасла. Но как она может уйти отсюда? А что, если он заговорит? А что, если он прячется где-нибудь в глубине лесов? И, полная надежды и железного упорства, она ждала. Никто уже не ждал, а она ждала. И никто не смел снять рацию с приема, пока не началось наступление.
Как далекая Звезда и Земля, так и влюблённые больше никогда не встретились, только в небе горела его звезда как воспоминание о любви.
Мотив космоса снимает метонимичность позывных «Земля» – «Звезда». Совершив подвиг, разведчики остаются «на этой одинокой «Звезде», ведущей их в бессмертие, в Вечность».
Композиция произведения тоже не случайна и несет в себе содержательную и смысловую нагрузку. Она помогает читателю понять основную идею произведения и точку зрения автора. Структура повести: одиннадцать глав и заключение. Начинается и заканчивается повесть образом офицера Сербиченко. В начале произведения он встречает группу лейтенанта Травкина, в финале – группу разведчиков, которую ведет уже другой лейтенант. «Одну такую группу догнал на своем «виллисе» командир дивизии полковник Сербиченко. Он медленно вылез из машины и остановился посреди грязной, разбитой дороги…». В заключение повести читаем: «Генерал-майор Сербиченко догнал на своем «виллисе» группу разведчиков…». Композиционный прием автора создает кольцевую композицию, несущую особый художественный смысл: писатель показывает нам замкнутый круг жизни, разорвать который не способны даже чудовищные силы войны. Но этот круг представлен на каком-то ином, новом витке развития событий. Уже лето 1944 года, военные действия проходят на польской земле, а Сербиченко уже генерал-майор. Все это придает событиям повести жизнеутверждающий смысл, оставляет надежду на то, что Победа близка.
Повествование ведется от третьего лица, это дает автору большую свободу в ведении рассказа о жизни разведчиков, играет значительную роль в психологическом раскрытии характера героя, позволяет «проникнуть» во внутренний мир героя, услышать самое сокровенное. Например: «Слоняясь по прямым аллейкам, он (Бугорков) думал: «Хорошо бы покончить, наконец, с этой войной, поехать в свой родной город и там снова делать свое дело: строить новые дома, вдыхать сладкий запах строганных досок…».
В повести есть авторские отступления. Они не содержат характеристики героев и их взаимоотношений. Во всех отступлениях открыто звучит голос самого автора, и все они носят философский характер. Авторские отступления повести «Звезда» имеют пафос гражданственности. Например: «Жизненная задача этих молодых людей часто оказывается необычайно краткой. Они растут, учатся, надеются, испытывают обычные горести и радости, порой для того, чтобы в одно туманное утро, успев только поднять своих людей в атаку, пасть на влажную землю и не встать более. Иногда бойцы даже не могут помянуть их добрым словом: знакомство было слишком кратковременным и черты характера остались неизвестными. Какое под этой гимнастеркой билось сердце? Что творилось под этим юным лбом?»
«Надев маскировочный халат, крепко завязав все шнурки: у щиколоток, на животе, под подбородком и на затылке, разведчик отрешается от житейской суеты, от великого и от малого. Разведчик уже не принадлежит ни самому себе, ни своим начальникам, ни своим воспоминаниям. Он подвязывает к поясу гранаты и нож, кладет за пазуху пистолет. Так он отказывается от всех человеческих установлений, ставит себя вне закона, полагаясь отныне только на себя. Он отдает старшине все свои документы, письма, фотографии, ордена и медали, парторгу – свой партийный или комсомольский билет. Так он отказывается от своего прошлого и будущего, храня все это только в сердце своем. Он не имеет имени, как лесная птица. Он вполне мог бы отказаться и от членораздельной речи, ограничившись птичьим свистом для подачи сигналов товарищам. Он срастается с полями, лесами, оврагами, становится духом этих пространств – духом опасным, подстерега-ющим, в глубине своего мозга вынашивающим одну мысль: свою задачу . Так начинается древняя игра, в которой действующих лиц только двое:
человек и смерть».
Особое значение Казакевич в повествовании придает образу дороги: «Словно потеряв смысл существования, они шагают по обочинам дороги, как тела лишенные души».
«И группа гуськом по обочине дороги двинулась к переднему краю, где ее ожидал Травкин».
«То, что не удалось ни немецким танкам, ни немецкой авиации, ни свирепствующим здесь бандитским шайкам, сумели сделать эти обширные лесные пространства с дорогами, разбитыми войной и размытыми весенней распутицей».
Образ дороги повторяется многократно и становится лейтмотивом произведения, также участвует в образовании кольцевой композиции. Дорога в повести является своеобразным хронотопом – точкой начала действия и местом совершения различных событий.
«Запад озарялся кровавым закатом, и, как бы догоняя этот закат, неслись на запад всадники».
«Болтовня первых птиц разносилась по лесу, смыкавшему над узкой дорогой кроны старых деревьев».
Пейзажные зарисовки в повести указывают на место действия, они всегда связаны с категорией времени. Проследив по главам и выписав из зарисовок слова-образы, указывающие на время, получаем следующее: закат (1 гл.), холодный рассвет (2 гл.), ночь (4 гл.), холодный рассвет (5 гл.), ночь (6 гл.), холодный и туманный рассвет (8 гл.), медленно наступал рассвет (8 гл.), гроза (9 гл.), наступала настоящая весна (10 гл.). Таким образом, пейзаж в повести обозначает природное время года и время суток. Каждое слово-образ указывает еще и на психологическое время, т.е. передает то тревожное, тяжелое состояние ожидания разведчиков, готовящихся к рейду в тыл противника.
Через систему персонажей прослеживается конфликт повести. И образы врагов, и образы советских солдат автор изображает, используя одинаковые приемы: предысторию, портрет, речевой характеристики. Но, создавая образы врагов, писатель стремится к обобщению. Например: «Важно было то, что сосредоточившаяся в этих лесах, чтобы нанести удар исподтишка по советским войскам, отборная дивизия с грозным именем «Викинг» обречена на гибель. И машины, и танки, и бронетранспортеры, и этот эсэсовец, с грозно поблескивающим пенсне, и те немцы в подводе с живой свиньей, и все эти немцы вообще – жрущие, горланящие, загадившие окружающие леса, все эти гилле, мюлленкампы, гаргайсы, все эти карьеристы и каратери, вешатели и убийцы – идут по лесным дорогам прямо к своей гибели, и смерть отпускает уже на все эти пятнадцать тысяч свою карающую руку». Здесь образ карающей руки соотносится с классическим образом «дубины», «которая поднялась со всею своею грозною и величественною силой» и «гвоздит» французов в партизанской войне 1812 года. Эти великие исторические события в жизни русского народа говорят о героической стойкости русских солдат, о нравственном величии простых людей, связанных друг с другом сознанием своей правоты в борьбе с врагом-захватчиком.
Героев повести, представляющих советскую армию, трудно разделить на главных и второстепенных. Каждый образ слагается из предыстории героя, психологического портрета, речевой характеристики. Персонаж дается в оценке окружающих его бойцов, во взаимодействии с ними. Каждый герой индивидуален. Изображая русских солдат, Э. Казакевич стремился показать некое множество обыкновенных людей, вставших на защиту Родины. Среди солдат нет не героев, потому что всех защитников объединяет воля к Победе и готовность умереть за правое дело.
В повести «Звезда» автор стремился создать образ настоящего героя. Им стал Владимир Травкин – двадцатидвухлетний лейтенант, лучший разведчик дивизии, командир разведгруппы. Травкин – скромный, серьезный, верный человек. Ходил вечно на виду у смерти, ближе всех к ней… Он ненавидел неправду. В свободные вечера рассказывал эпизоды боевой жизни. Он всегда рассказывал о заслугах товарищей, а себя как-то обходил, выставляя неким очевидцем. Самозабвенно относился к делу и был бескорыстен. По словам Бражникова, он все о немцах думал и больше ни о чем, все схемы немецкой обороны рисовал. Катя Симакова его считала суровым, гордым и чистым, робела в его присутствии. Выходя на задание, Травкин становился особенно молчаливым, а это стоило ему немалых усилий воли. В некоторых ситуациях ему помогало хладнокровие. Всех разведчиков своей группы он считал частью себя, т.к. он каждого из них зависела жизнь всей группы: он и они составляли одно целое. Несмотря на свою молодость, он опытен в деле и строг в отношениях с подчиненными, он понимает слабости и силу каждого солдата. Готовясь к операции, Травкин вел наблюдение за противником, осваивал работу с рацией, занимался немецким языком, каждодневно готовил свою группу к операции. А если он вдруг сталкивался с проявлением трусости, лени, малодушия, подлости, он быстро принимал решения. Для него разведгруппа стала семьей, где каждый отвечает за всех, и все – за каждого.
В лейтенанте Травкине обнаруживается яркая, сильная, цельная личность. Образ его дается в фокусе симпатий и антипатий. Для полковника Сербиченко он был просто хорошим парнем и смелым разведчиком, напоминавшим его собственную молодость.
«Душевный и правильный» командир саперной роты Бугорков любил Травкина и как своего земляка-волжанина, и как «скромного, серьезного верного человека», который «ходит вечно на виду у смерти».
А для лихого, плутоватого Мамочкина главное в Травкине – «самозабвенное отношение к делу» и «абсолютное бескорыстие», т.е. то, чего он сам лишен, потому что и дня не мог прожить без мелкого плутовства и лихого приобретательства.
Для молодого разведчика Юры Голубь Травкин был образцом, на который он хотел равняться. Связистка Катя Симакова живет высоким чувством любви к лейтенанту, для нее он идеальный герой.
Героико-романтический пафос повести создается в первую очередь характером героя, выделяющимся среди других силой духа, высоким строем помыслов и чувств.
Романтизация героя сурового, благородного и чистого стала главным способом создания литературных характеров повести, каждый из которых трудно восходит к вершинам своего духа. Таковыми были реальные прототипы героев повести, и они остались бы «без вести пропавшими», если бы не повесть Казакевича «Звезда», которая привлекла внимание к одному из эпизодов Великой Отечественной войны.
Разведчики перестали быть обыкновенными людьми, т.к. перед ними стояла «задача произвести разведку в тылу противника и доложить командованию по радио», они жили этой задачей, отбросив все обыденное. Они жертвовали не только своей жизнью, но и памятью о себе. Достойно выполнив задачу, они исчезли бесследно. В представлении Казакевича их подвиг бескорыстный и безымянный, он подчеркивает роль безвестной личности в истории «таинственным межпланетным разговором» с позывными «Земля» и «Звезда».
В повести можно выделить некоторые символические образы: дважды в рассказе о разведчиках упоминается апостольское число двенадцать, действия разворачиваются вокруг пасхальной даты (Катя Симакова приносит в землянку разведчиков веточки вербы), и сам образ звезды не исключает аллюзивной связи с рождественской звездой. «Звезда» – произведение о высоком. Само название уже символично. Это не просто позывной группы Травкина. Звезда – романтический символ высокого, недосягаемого…. И бесконечность, и красота, и тайна… Разведчики, выходя на задание, отрываясь от «своих», переставали чувствовать землю под ногами. Как на чужой планете. И в эфир неслись странные слова: «земля, я Звезда!». И позывной, и высота, и яркость человеческой души, зовущая к возвышению, поражающая «глубиной и чистотой»…
Женские образы являются символическим центром героико-романтических повестей. В повести Э. Казакевича женских персонажей мало. Дважды в повести возникают образы матерей. Сначала в эпизоде «договора разведчиков с хуторянами, в результате которого они приобретают двенадцать лошадей» хозяйка, у которой останавливаются разведчики, воспринимается ими по-разному. Они называют ее от нейтрального «бабушка», «старушка», «женщина» до неожиданного – «бандитская мамка», так назвал ее Мамочкин. Разведчики даже не догадываются о том, насколько их товарищ близок к правде: два сына хуторянки оказались во враждующих лагерях – «белых» и «красных».
Второй раз образ матери возникает в связи с письмом, которое Травкин получает из дома. здесь мать становится хранителем семейного предания и родовой памяти. Мать напоминает сыну о его довоенных увлечениях физикой – это не только воспоминания о прошлом, но и надежда на будущее.
Образ Лены – сестры Травкина показан как «лепет юности, беззаботности». А образ Кати Симаковой – милой, юной, влюбленной девушки, верящей в прекрасное будущее, полной надежды и железного упорства.
Повесть «Звезда» трагична. Трагическое начало произведения выражается кольцевой композицией. В начале – упоминание о том, что в тылу противника уже погибла одна разведгруппа, не добыв сведений. В финале – другая разведгруппа отправляется проверить сведения и погибает. Так автор показывает трагическую бесконечную гибель людей на войне.
Трагизм повествования выражен и в лирических отступлениях. Взводный командир – самая «смертная» профессия на войне. Молодой человек живет, строит планы, получает образование, влюбляется, познает мир только чтобы пойти на фронт и погибнуть. Гибель человека на войне неизбежна, но с философской точки зрения каждая гибель – контраст между общечеловеческим и военным сознанием.
Главной стилевой особенностью повести Эммануила Казакевича «Звезда» является ее лиризм . Он проявляется в повышенной эмоцио-нальности, авторской субъективности, лейтмотивном характере построения произведения, в отказе от фактографичности, конкретики. Повесть вписывается в романтическую традицию изображения войны. Не случайно заявленная в ней тема любви разворачивается в самостоятельную сюжетную линию. Традиционно на фоне советской литературы выглядит образ врага. Образы немцев представлены в соответствии с каноном, они изображаются трусливыми и глупыми. Казакевич вводит в повесть образ следователя прокуратуры Еськина, ведущего дело разведчика Мамочкина. Писатель показывает, что советский народ не свободен даже в своей освободительной войне. Попытка Казакевича опоэтизировать войну приводит автора к созданию нехарактерных для разговорной речи словесных украшений, неоправданно усложнённому синтаксису, отсутствию экспрессивной лексики, военного сленга, что делает речевую характеристику героев достаточно унифицированной и расплывчатой. Автору на страницах повести удалось избежать показа трупов, зверства. Он сумел тактично рассказать о войне. В повести сюжетные ситуации «работали» на создание характера главного героя и автор смог представить войну как постоянное испытание смертельной опасностью, и как возможность обретения человеком высших духовных качеств (воинского долга и человеческого достоинства).
Дивизия, наступая, углубилась в бескрайние леса, и они поглотили ее.
То, что не удалось ни немецким танкам, ни немецкой авиации, ни свирепствующим здесь бандитским шайкам, сумели сделать эти обширные лесные пространства с дорогами, разбитыми войной и размытыми весенней распутицей. На дальних лесных опушках застряли грузовики с боеприпасами и продовольствием. В затерянных среди лесов хуторах завязли санитарные автобусы. На берегах безымянных рек, оставшись без горючего, разбросал свои пушки артиллерийский полк. Все это с каждым часом катастрофически отдалялось от пехоты. А пехота, одна-одинешенька, все-таки продолжала двигаться вперед, урезав рацион и дрожа над каждым патроном. Потом и она начала сдавать. Напор ее становился все слабее, все неуверенней, и, воспользовавшись этим, немцы вышли из-под удара и поспешно убрались на запад.
Противник исчез.
Пехотинцы, даже оставшись без противника, продолжают делать то дело, ради которого существуют: они занимают территорию, отвоеванную у врага. Но нет ничего безотраднее зрелища оторванных от противника разведчиков. Словно потеряв смысл существования, они шагают по обочинам дороги, как тела, лишенные души.
Одну такую группу догнал на своем «виллисе» командир дивизии полковник Сербиченко. Он медленно вылез из машины и остановился посреди грязной, разбитой дороги, уперев руки в бока и насмешливо улыбаясь.
Разведчики, увидев комдива, остановились.
– Ну что, – спросил он, – потеряли противника, орлы? Где противник, что он делает?
Он узнал в идущем впереди разведчике лейтенанта Травкина (комдив помнил в лицо всех своих офицеров) и укоризненно замотал головой:
– И ты, Травкин? – И едко продолжал: – Веселая война, нечего сказать, – по деревням молоко пить да по бабам шататься… Так до Германии дойдешь и противника не увидишь с вами. А хорошо бы, а? – спросил он неожиданно весело.
Сидевший в машине начальник штаба дивизии подполковник Галиев устало улыбался, удивляясь неожиданной перемене в настроении полковника. За минуту до этого полковник беспощадно распекал его за нераспорядительность, и Галиев молчал с убитым видом.
Настроение комдива изменилось при виде разведчиков. Полковник Сербиченко начал свою службу в 1915 году пешим разведчиком. В разведчиках получил он боевое крещение и заслужил георгиевский крест. Разведчики остались его слабостью навсегда. Его сердце играло при виде их зеленых маскхалатов, загорелых лиц и бесшумного шага. Неотступно друг за дружкой идут они по обочине дороги, готовые в любое мгновение исчезнуть, раствориться в безмолвии лесов, в неровностях почвы, в мерцающих тенях сумерек.
Впрочем, упреки комдива были серьезными упреками. Дать противнику уйти, или – как это говорится на торжественном языке воинских уставов – дать ему оторваться,- это для разведчиков крупная неприятность, почти позор.
В словах полковника чувствовалась гнетущая его тревога за судьбу дивизии. Он боялся встречи с противником потому, что дивизия была обескровлена, а тылы отстали. И в то же время он хотел встретиться наконец с этим исчезнувшим противником, сцепиться с ним, узнать, чего он хочет, на что способен. Да и кроме того, просто пора было остановиться, привести людей и хозяйство в порядок. Конечно, не хотелось даже себе самому сознаваться, что его желание противоречит страстному порыву всей страны, но он мечтал, чтобы наступление приостановилось. Таковы тайны ремесла.
А разведчики стояли молча, переминаясь с ноги на ногу. Вид у них был довольно жалкий.
– Вот они, твои глаза и уши, – пренебрежительно сказал комдив начальнику штаба и сел в машину. «Виллис» тронулся.
Разведчики постояли еще минуту, затем Травкин медленно пошел дальше, а за ним двинулись и остальные.
По привычке прислушиваясь к каждому шороху, Травкин думал о своем взводе.
Как и комдив, лейтенант и желал и боялся встречи с противником. Желал потому, что так ему повелевал долг, и потому еще, что дни вынужденного бездействия пагубно отражаются на разведчиках, опутывая их опасной паутиной лени и беспечности. Боялся же потому, что из восемнадцати человек, имевшихся у него в начале наступления, осталось всего двенадцать. Правда, среди них – известный всей дивизии Аниканов, бесстрашный Марченко, лихой Мамочкин и испытанные старые разведчики – Бражников и Быков. Однако остальные были в большинстве вчерашние стрелки, набранные из частей в ходе наступления. Этим людям пока очень нравится ходить в разведчиках, шагать друг за дружкой маленькими группами, пользуясь свободой, немыслимой в пехотной части. Их окружают почет и уважение. Это, разумеется, не может не льстить им, и они глядят орлами, но каковы они будут в деле – неизвестно.
Теперь Травкин понял, что именно эти причины и заставляли его не торопиться. Его огорчили упреки комдива, тем более что он знал слабость Сербиченко к разведчикам. Зеленые глаза полковника глядели на него хитроватым взглядом старого, опытного разведчика прошлой войны, унтер-офицера Сербиченко, который из разделяющей их дали лет и судеб как бы говорил испытующе: «Ну, посмотрим, каков ты, молодой, против меня, старого».
Между тем взвод вступил в селение. Это была обычная западноукраинская деревня, разбросанная по-хуторскому. С огромного, в три человеческих роста, креста смотрел на солдат распятый Иисус. Улицы были пустынны, и только лай собак по дворам и едва приметное движение домотканых холщовых занавесок на окнах показывали, что люди, запуганные бандитскими шайками, внимательно присматриваются к проходящим по деревне солдатам.
Травкин повел свой отряд к одинокому дому на пригорке. Дверь открыла старая бабка. Она отогнала большого пса и неторопливо оглядела солдат глубоко сидящими глазами из-под густых седоватых бровей.
– Здравствуйте, – сказал Травкин, – мы к вам отдохнуть на часок.
Разведчики вошли вслед за ней в чистую комнату с крашеным полом и множеством икон. Иконы, как солдаты замечали уже не раз в этих краях, были не такие, как в России, – без риз, с конфетно-красивыми личиками святых. Что касается бабки, то она в точности походила на украинских старух из-под Киева или Чернигова, в бесчисленных холщовых юбках, с сухонькими, жилистыми ручками, и отличалась от них только недобрым светом колючих глаз.
Однако, несмотря на ее угрюмую, почти враждебную молчаливость, она подала захожим солдатам свежего хлеба, молока, густого как сливки, соленых огурцов и полный чугун картошки. Но все это – с таким недружелюбием, что кусок не лез в горло.
– Вот бандитская мамка! – проворчал один из разведчиков.
Он угадал наполовину. Младший сын старухи действительно пошел по бандитской лесной тропе. Старший же подался в красные партизаны. И в то время как мать бандита враждебно молчала, мать партизана гостеприимно открыла бойцам дверь своей хаты. Подав разведчикам на закуску жареного свиного сала и квасу в глиняном кувшине, мать партизана уступила место матери бандита, которая с мрачным видом засела за ткацкий станок, занимавший полкомнаты.
Сержант Иван Аниканов, спокойный человек с широким простоватым лицом и маленькими, великой проницательности глазками, сказал ей:
– Что же ты молчишь, как немая, бабуся? Села бы с нами, что ли, да рассказала чего-нибудь.
Сержант Мамочкин, сутулый, худой, нервный, насмешливо пробормотал:
– Ну и кавалер же этот Аниканов! Охота ему поболтать со старушкой!..
Травкин, занятый своими мыслями, вышел из дому и остановился возле крыльца. Деревня дремала. По косогору ходили стреноженные крестьянские кони. Было совершенно тихо, как может быть тихо только в деревне после стремительного прохода двух враждующих армий.
– Задумался наш лейтенант, – заговорил Аниканов, когда Травкин вышел. – Как сказывал комдив? Веселая война? Молоко пить да по бабам шататься…
Наша статья будет посвящена не очень известному сегодня писателю - это Эммануил Генрихович Казакевич. «Звезда» (краткое содержание произведения мы изложим ниже) - повесть, сделавшая его известным. Именно поэтому мы обратимся к этой книге.
Об авторе и произведении
Советским прозаиком и поэтом является Эммануил Казакевич. «Звезда» (краткое содержание повести является основной темой нашей статьи) была впервые опубликована в 1947 году на страницах журнала «Знамя». Как и практически все произведения этого периода, книга-повесть посвящена Великой Отечественной войне.
Сам автор все военные годы прослужил в разведывательной роте, где прошел путь от рядового до капитана. И неудивительно, что в произведении «Звезда» описываются будни именно разведчиков, ведь их жизнь была писателю знакома не понаслышке.
Э. Казакевич, «Звезда»: краткое содержание
Действия происходят на Западной Украине. Здесь в одну из местных деревень входит разведывательный советский взвод. Разведчиками командует лейтенант Травкин, отличающийся заботой о своих бойцах. Под его командованием находилось 18 солдат, 12 из них были проверенные боем вояки. Остальные же были недавно набраны, и чего ждать от них во время сражения, было неизвестно. Впереди же их ждала встреча с противником - советские войска наступали.
Травкин был очень молодым его не всегда понимали товарищи, но тем не менее он заслужил их любовь и уважение за самозабвенное отношение к своим обязанностям и бескорыстие.
Разведчики отправляются в краткий легкий рейд, в ходе которого выясняется, что немцы уже близко. Поэтому дивизия переходит к обороне, а из тыла подтягиваются войска подкрепления.
Тренировка
Со знанием дела описывает военные реалии Эммануил Казакевич («Звезда»). Краткое содержание рассказывает о том, как в дивизию прибывает начальник разведывательного отдела армии, который ставит перед командиром задачу послать в тыл противника группу разведчиков - появились данные о том, что вражеские войска производят перегруппировку, поэтому представилась возможность узнать количество танков и резервных войск. Наилучшей кандидатурой для выполнения этой операции оказывается Травкин.
С этого момента Травкин начинает проводить тренировки со своим отрядом каждую ночь. Он упорно гонял своих подчиненных вброд через холодный ручей, заставлял учиться правильно резать проволоку, обнаруживать мины и перебираться через траншеи.
В группу разведчиков попросился Мещерский, младший лейтенант, только что окончивший военное училище. Это был голубоглазый стройный юноша двадцати лет. Он самоотверженно тренируется, не жалуясь и не отступая. Это вызывает у Травкина уважению к новичку.
Прошли последние тренировки. Установили позывной для разведгруппы - «Звезда», а для дивизии - «Земля». Однако в последний момент командование принимает решение отправить вместо Мещерского офицера Аниканова.
Рейд в тыл врага
Работу разведчиков изображает как игру человека со смертью Казакевич Э. Г. «Звезда» (краткое содержание уже отмечало, что именно такой позывной присвоили группе разведчиков) после последнего инструктажа выдвигается на задание. Травкин возглавляет отряд, к которому также примкнули в качестве обязательного сопровождения саперы.
Разведчикам удалось преодолеть колючую проволоку и пройти немецкие траншеи. Через час они уже углубились в леса.
Оставшиеся войска неотрывно вглядываются во тьму, ожидая сигнала разведчиков. Здесь собрались Мещерский, командир роты саперов и другие солдаты. К ним то и дело подходят другие офицеры, спрашивая, не вернулся ли отряд. Однако сигнала, который бы говорил, что разведчики обнаружены и отступают, не было. А значит, пока группа продвигается успешно.
Встреча с немцами
Самую важную, но и самую опасную военную работу описывает произведение «Звезда» (Казакевич). Краткое содержание повести требует рассказать том, как ближе к рассвету разведчики выбрались на опушку леса и тут неожиданно встретили троих немцев. Враги лежали в грузовике, и один из них случайно выглянул наружу в тот момент, когда появились советские солдаты.
Однако группу спасло хладнокровие Травкина. Он понял, что бежать они не могут. Поэтому солдаты, не убыстряя и не замедляя шага, шли дальше. Немец оцепенел от увиденного - перед ним прошли семь зеленых теней в балахонах, и не поднял тревоги.
После этого отряд перешел луг, и тогда Травкин смог передать радиограмму.
Пленные и обратный путь
Продолжает описывать путешествие разведчиков Казакевич («Звезда»). Краткое содержание не обойдется и без рассказа о том, как, пройдя болото и лес, солдаты увидели эсэсовский отряд. Обойдя его, они вышли к небольшому дому, из которого доносились стоны и крики. Позднее выяснилось, что это госпиталь. Немца, вышедшего оттуда, поймали и допросили. Из допроса они узнали, что здесь находится танковая дивизия. Травкин связался с «Землей» и доложил обо всем, что удалось узнать.
После этого группа продвинулась к железнодорожной станции. Здесь Мамочкину и Аниканову удалось взять в плен хорошо осведомленного эсэсовца. Однако при этом погиб Голубь.
Разведчики выдвинулись в обратный путь, но теперь немцы знали о них и начали преследовать. В пути погибает Бражников, оказываются ранены Аниканов и Семенов. Радиостанция, которая висела за плечами Быкова, приходит в негодность - в нее попали пули. Теперь отряд потерял возможность связаться со штабом.
Развязка
Подходит к концу история, что описывает Казакевич. «Звезда» (краткое содержание представлено здесь) - повесть о подвиге разведчиков, которые рискуют своей жизнью на войне больше всех.
Разведчикам так и не удалось добраться до своих - немцы начали облаву, взяли их в клещи и расстреляли. Главнокомандующий, получивший информацию разведчиков, понимает, что немцы готовят контрудар, чтобы помешать советским войскам прорваться в Польшу, и отдает приказ усилить левый фланг.
Единственная, кто еще ждет возвращения разведчиков, - Катя, связистка, влюбленная в Травкина. До самого начала наступления она посылала позывной «Звезда».
© Издательство «Детская литература». Оформление серии, 2005
© Э. Г. Казакевич. Текст. Наследники
© А. Т. Твардовский. Предисловие. Наследники
Э. Г. Казакевич
Казакевич, пожалуй, первый из тех ныне широко известных писателей военной темы, которые в годы войны не писали – они проходили четырехлетнюю «нормальную школу» войны, то есть воевали. Война была для них каждодневным трудом и бытом – окопным или маршевым – с отдыхом в тылу на госпитальной койке после очередного ранения.
Оттуда, из огня, они и пришли в литературу, когда война кончилась, пришли со своим, особой ценности, художническим свидетельством о ней.
И хотя перо тех, кого война призвала с их профессиональным опытом и литературным именем, честно сослужило свою службу в эти грозные годы, теперь оно уже не всегда могло равняться в безусловной достоверности, богатстве красок и точности деталей с пером нового, послевоенного пополнения советской литературы.
Среди произведений этих писателей заглавное место по праву принадлежит «Звезде» Казакевича, небольшой по объему повести о воинском труде и трагической гибели группы разведчиков.
Появление этой повести сразу означило приход в русскую советскую литературу большого, вполне самобытного и яркого таланта и, более того, новую ступень в освоении материала Великой Отечественной войны.
В отличие от своих литературных сверстников, еще державшихся в освещении фронтовой жизни приемов жанра мемуарно-хроникального или очеркового, Казакевич в «Звезде» дал блестящий образец жанра собственно повести, художественной организации материала, независимой от паспортной подлинности имен героев, календарной точности времени и географической – места действия.
Редкостная отточенность формы, соразмерность частей и завершенность целого, музыкальная перекличка зачина с концовкой при глубоком лиризме и драматизме содержания, незабываемой живости лиц героев, их человеческом обаянии поставили эту повесть в ряд лучших произведений советской литературы, не утрачивающих во времени своей впечатляющей силы.
В творчестве самого Казакевича «Звезда» остается заглавной вещью среди его произведений, посвященных военной тематике: «Весна на Одере», «Дом на площади», «Сердце друга», несколько рассказов и очерков, хотя и они вызывали большой интерес читателей, многочисленные отклики печати. Смерть Казакевича помешала ему порадовать нас, может быть, таким же этапным произведением его литературной зрелости, каким была «Звезда» для его литературной молодости.
В последние недели и даже дни тяжелой болезни, превозмогая страдания, он порывался диктовать продолжение нового романа «Тридцатые годы», над которым работал ряд лет; делился с друзьями попутными замыслами, между прочим, замыслом книги о советских врачах, благородный труд которых он имел печальную возможность изучить по опыту последних лет своей жизни.
За несколько дней до конца он в разговоре со мной, как всегда избегая столь свойственной и вполне понятной в его положении темы болезни, только и сказал, что истосковался по работе.
– Ничего не хочу, никаких услад жизни праздной, ни отдыха – хочу писать: ужасно это проворачивание всего в голове вхолостую…
Все, кто знал его близко, отмечают редкое обаяние его личности, ум и доброту, остроумие и веселость безобидного озорства, жизнелюбие и трудолюбие, твердость и принципиальность во взглядах, оценках, суждениях по вопросам литературной и политической жизни.
Внешний портрет этого интеллигентного человека в очках, с глубокими ранними залысинами и сединой, дающий представление как бы о кабинетных только склонностях и навыках книгочея и домоседа, решительно не совпадал с самыми существенными его чертами поведения и свойствами характера.
Иногда мне казалось, что он сознательно, силой духа, противостоял такому банальному представлению о человеке интеллигентного, кабинетного вида. Он действительно много писал и еще больше читал дома и в спецзалах книгохранилищ – был одним из самых ревностных читателей среди наших писателей, уже в зрелом возрасте усердно и успешно изучал иностранные языки, словом, был работягой, человеком суровой дисциплины труда, усидчивости и регулярности.
Но он был и страстным путешественником, охотником, отлично стрелявшим, водил машину без всяких скидок на любительские права, был весельчаком и остроумцем, душой дружеского застолья, хорошо пел русские народные и солдатские песни – недаром одно время ходил запевалой роты. Наконец, он был подлинно храбрым человеком на войне, хотя это никогда не вытекало из его собственных изустных воспоминаний.
Я, например, уже много лет дружил с ним, когда от генерала Выдригана, командира дивизии, где Казакевич был начальником разведки, услышал о том, что Эммануил Генрихович свой первый орден получил за добычу «языка» в наиболее трудное для такой задачи время длительной обороны.
Только тогда он и сам поведал мне, как, тщательным наблюдением изучив намеченный участок обороны противника, в некий рассветный час, более суливший удачу, чем самая непроглядная ночь, он с малочисленной отборной группой разведчиков свалился в траншею к немцам и после короткой рукопашной, захватив одного из них, приволок в свое расположение. «Больше всего мы, – рассказывал он с обычным для него юмором, – боялись, отползая со своей ношей под пулеметным огнем противника, что пуля попадет в этого немца, и тогда все – прахом, так как повторить такую операцию уже было бы невозможно».
В непосредственном боевом общении с солдатами и офицерами армии в суровую пору войны Казакевич всем своим существом глубоко воспринял исторический опыт народа, его поистине беспримерный подвиг, исполненный величия и трагизма. И там, на войне, родился выдающийся мастер русской советской прозы, до войны известный лишь как автор стихов и поэм на еврейском языке.
Это особой сложности обстоятельство литературной биографии ставило перед Казакевичем, в чем он отдавал себе полный отчет, и особую задачу углубления и обогащения памяти знаниями живого русского языка в самых недрах народной жизни.
Вскоре после войны Казакевич отправляется в «командировку» в одну из деревень Владимирской области сроком на год, с женой и детьми – всем домом. Там и застал я его однажды, летним днем, в колхозной избе с его любимыми книгами, пишущей машинкой, ружьем и мелкой рыболовной снастью.
В другой раз он отправляется на длительный срок в Магнитогорск, изучает жизнь большого металлургического предприятия, знакомится с людьми, ведет каждодневные подробные записи. Дальним прицелом здесь было собирание материала к роману о 30-х годах, но ближайшим результатом этой поездки был отличный, многим запомнившийся его очерк «В столице черной металлургии».
Однажды я увидел Эммануила Генриховича в каком-то необычном для столичного жителя простецком полупальто с нагрудными карманами и в армейских сапогах. «В дорогу», – пояснил он и действительно отправился вдвоем с приятелем-художником в пеший обход нескольких районов средней полосы в зимнее время. Нездоровье воротило его с полдороги, но эту свою командировку – где пешком, где с попутной машиной или санями, с ночевками в деревенских избах и районных Домах колхозника, необычными встречами и занятными приключениями – он вспоминал с особой охотой.
Менее всего писательскую жизнь этого литератора-москвича можно было бы уложить в пресловутую формулу «квартира – дача – курорт». Кстати сказать, я что-то не помню, чтобы Казакевич ездил просто на курорт, просто отдыхать. А в последние годы пошли недели и месяцы отдыха поневоле в санаториях и больницах.
Вспоминая навсегда ушедших, мы часто говорим об их чуткости и отзывчивости, но больше в общей форме. А вот, по-моему, хоть и малый, не броский, но очень выразительный пример деятельной отзывчивости на чужую нужду или беду.
К Казакевичу обратился один старый писатель, как-то утративший за годы эвакуации права на свою квартиру, с просьбой о помощи. Казакевич, в свое время вдоволь намыкавшийся по углам и комнатушкам, снимаемым на разные сроки, теперь занимал хорошую квартиру. Конечно, он звонил и писал куда нужно, но, видя, что дело это затяжное, а человеку, который, кстати сказать, не был ему ни братом, ни сватом, попросту негде ночевать, потеснился, поселив у себя старика с женой впредь до исходатайствования им жилья. Они прожили у него около года. Не думаю, чтобы такая простая форма отзывчивости встречалась у нас слишком часто.
А сколько можно было бы привести примеров всегдашней готовности Эммануила Генриховича помочь самым деятельным, практическим образом брату писателю, пришедшему к нему с рукописью, попавшей в редакционно-издательский затор, начинающему из провинции, студенту, фронтовику-инвалиду, всякому доброму человеку, постучавшемуся в его дверь.
Как редко кто, он умел порадоваться заслуженному успеху товарища, носиться с какой-либо журнальной новинкой или рекомендовать, продвигать чью-нибудь рукопись, в которой он увидел нечто настоящее, существенное, хотя бы не совершенное еще по форме.
Знакома была всем нам, его друзьям, и его едкая беспощадность характеристик того, что встречается в литературе претенциозно-надутого, фальшивого, своекорыстного.
Нам долго и долго будет недоставать его удивительной по остроте понятливости в беседе, о чем бы ни зашла речь, – с полуслова, с намека.
Ни при деловой встрече в редакции, ни в домашней обстановке, ни в дальней дороге (одну из моих сибирских поездок я завершал вместе с ним; мы проезжали места, где он был когда-то директором театра, затем председателем колхоза), ни на родине, ни за границей (ранней весной этого года мы бродили с ним поздней ночью по улицам Рима, он отлично – навык разведчика – ориентировался в любом новом месте) – никогда и нигде с ним не могло быть скучно, разве что на каком-нибудь из наших длинных заседаний. Но в последнем случае – стоило только, улучив минуту, выйти с ним покурить, и все то, о чем томительно шла речь на заседании, приобретало куда более оживленный интерес.
Однако замечу, что, при его живости характера, энергии и усвоенных повадках боевого командира, он, в отличие от многих наших собратьев, не был оратором – здесь он был застенчив до крайности.
Долго и долго будет недоставать возможности поговорить с ним о только что прочитанной книге, газетной новости, о какой-нибудь поездке, о случае из области литературного быта, о забавном и серьезном, самом серьезном и значительном (вплоть до таких раздумий, какие не могут не приходить нам в эти дни еще такой свежей утраты).
А миллионам его читателей будет недоставать того чувства заинтересованного ожидания, которое обращено бывает на тех из нас, кто чем-то накрепко запомнился, чье слово по-особому дорого и нужно про всякий день.
Может быть, оно и не бывает иначе, но горько, что это не единственный случай, когда мы, потеряв товарища, которого, казалось бы, и ценили, и уважали, и любили при жизни, только теперь вдруг в новом, гораздо большем объеме постигаем значение его работы, его возможностей, его присутствия среди нас…
А. Твардовский
Глава первая
Дивизия, наступая, углубилась в бескрайние леса, и они поглотили ее. То, что не удалось ни немецким танкам, ни немецкой авиации, ни свирепствующим здесь бандитским шайкам, сумели сделать эти обширные лесные пространства с дорогами, разбитыми войной и размытыми весенней распутицей. На дальних лесных опушках застряли грузовики с боеприпасами и продовольствием. В затерянных среди лесов хуторах завязли санитарные автобусы. На берегах безымянных рек, оставшись без горючего, разбросал свои пушки артиллерийский полк. Все это с каждым часом катастрофически отдалялось от пехоты. А пехота, одна-одинешенька, все-таки продолжала двигаться вперед, урезав рацион и дрожа над каждым патроном. Потом и она начала сдавать. Напор ее становился все слабее, все неуверенней, и, воспользовавшись этим, немцы вышли из-под удара и поспешно убрались на запад.
Противник исчез.
Пехотинцы, даже оставшись без противника, продолжают делать то дело, ради которого существуют: они занимают территорию, отвоеванную у врага. Но нет ничего безотраднее зрелища оторванных от противника разведчиков. Словно потеряв смысл существования, они шагают по обочинам дороги, как тела, лишенные души.
Одну такую группу догнал на своем «виллисе» командир дивизии полковник Сербиченко. Он медленно вылез из машины и остановился посреди грязной, разбитой дороги, уперев руки в бока и насмешливо улыбаясь. Разведчики, увидев командира, остановились.
– Ну что, – спросил он, – потеряли противника, орлы? Где противник, что он делает?
Он узнал в идущем впереди лейтенанта Травкина (комдив помнил в лицо всех своих офицеров) и укоризненно замотал головой:
– И ты, Травкин? – И едко продолжал: – Веселая война, нечего сказать, – по деревням шататься да молочишко попивать… Так до Германии дойдешь и противника не увидишь с вами. А хорошо бы, а? – спросил он неожиданно весело.
Сидевший в машине начальник штаба дивизии подполковник Галиев устало улыбался, удивляясь неожиданной перемене в настроении полковника. За минуту до этого полковник беспощадно распекал его за нераспорядительность, и Галиев молчал с убитым видом.
Настроение комдива изменилось при виде разведчиков. Полковник Сербиченко начал свою службу в 1915 году пешим разведчиком. В разведчиках получил он боевое крещение и заслужил Георгиевский крест. Разведчики остались его слабостью навсегда. Его сердце играло при виде их зеленых маскхалатов, загорелых лиц и бесшумного шага. Неотступно друг за дружкой идут они по обочине дороги, готовые в любое мгновение исчезнуть, раствориться в безмолвии лесов, в неровностях почвы, в мерцающих тенях сумерек.
Впрочем, упреки комдива были серьезными упреками. Дать противнику уйти, или – как это говорится на торжественном языке воинских уставов – дать ему оторваться, – это для разведчиков крупная неприятность, почти позор.
В словах полковника чувствовалась гнетущая его тревога за судьбу дивизии. Он боялся встречи с противником потому, что дивизия была обескровлена, а тылы отстали. И в то же время он хотел встретиться наконец с этим исчезнувшим противником, сцепиться с ним, узнать, чего он хочет, на что способен. Да и, кроме того, просто пора бы остановиться, привести людей и хозяйство в порядок. Конечно, не хотелось даже себе самому сознаваться, что его желание противоречит страстному порыву всей страны, но он мечтал, чтобы наступление приостановилось. Таковы тайны ремесла.
А разведчики стояли молча, переминаясь с ноги на ногу. Вид у них был довольно жалкий.
– Вот они, твои глаза и уши, – пренебрежительно сказал комдив начальнику штаба и сел в машину. «Виллис» тронулся.
Разведчики постояли еще минуту, затем Травкин медленно пошел дальше, а за ним двинулись и остальные.
По привычке прислушиваясь к каждому шороху, Травкин думал о своем взводе.
Как и комдив, лейтенант и желал и боялся встречи с противником. Желал потому, что так ему повелевал долг, и потому еще, что дни вынужденного бездействия пагубно отражаются на разведчиках, опутывая их опасной паутиной лени и беспечности. Боялся же потому, что из восемнадцати человек, имевшихся у него в начале наступления, осталось всего двенадцать. Правда, среди них – известный всей дивизии Аниканов, бесстрашный Марченко, лихой Мамочкин и испытанные старые разведчики – Бражников и Быков. Однако остальные были в большинстве вчерашние стрелки, набранные из частей в ходе наступления. Этим людям пока очень нравится ходить в разведчиках, шагать друг за дружкой маленькими группами, пользуясь свободой, немыслимой в пехотной части. Их окружают почет и уважение. Это, разумеется, не может не льстить им, и они глядят орлами, но каковы они будут в деле – неизвестно.
Теперь Травкин понял, что именно эти причины и заставляли его не торопиться. Его огорчили упреки комдива, тем более что он знал слабость Сербиченко к разведчикам. Зеленые глаза полковника глядели на него хитроватым взглядом старого, опытного разведчика прошлой войны, унтер-офицера Сербиченко, который из разделяющей их дали лет и судеб как бы говорил испытующе: «Ну, посмотрим, каков ты, молодой, против меня, старого».
Между тем взвод вступил в селение. Это была обычная западноукраинская деревня, разбросанная по-хуторскому.
С огромного, в три человеческих роста, креста смотрел на солдат распятый Иисус. Улицы были пустынны, и только лай собак по дворам и едва приметное движение домотканых холщовых занавесок на окнах показывали, что люди, запуганные бандитскими шайками, внимательно присматриваются к проходящим по деревне солдатам.
Травкин повел свой отряд к одинокому дому на пригорке.
Дверь открыла старая бабка.
Она отогнала большого пса и неторопливо оглядела солдат глубоко сидящими глазами из-под густых седоватых бровей.
– Здравствуйте, – сказал Травкин, – мы к вам отдохнуть на часок.
Разведчики вошли вслед за ней в чистую комнату с крашеным полом и множеством икон. Иконы, как солдаты замечали уже не раз в этих краях, были не такие, как в России, – без риз, с конфетно-красивыми личиками святых. Что касается бабки, то она в точности походила на украинских старух из-под Киева или Чернигова, в бесчисленных холщовых юбках, с сухонькими, жилистыми ручками, и отличалась от них только недобрым светом колючих глаз.
Однако несмотря на ее угрюмую, почти враждебную молчаливость, она подала захожим солдатам свежего хлеба, молока, густого, как сливки, соленых огурцов и полный чугун картошки. Но все это – с таким недружелюбием, что кусок не лез в горло.
– Вот бандитская мамка! – проворчал один из разведчиков.
Он угадал наполовину. Младший сын старухи действительно пошел по бандитской лесной тропе. Старший же подался в красные партизаны. И в то время как мать бандита враждебно молчала, мать партизана гостеприимно открыла бойцам дверь своей хаты. Подав разведчикам на закуску жареного свиного сала и квасу в глиняном кувшине, мать партизана уступила место матери бандита, которая с мрачным видом засела за ткацкий станок, занимавший полкомнаты.
Сержант Иван Аниканов, спокойный человек с широким простоватым лицом и маленькими, великой проницательности глазками, сказал ей:
– Что же ты молчишь, как немая, бабуся? Села бы с нами, что ли, да рассказала чего-нибудь.
Сержант Мамочкин, сутулый, худой, нервный, насмешливо пробормотал:
– Ну и кавалер же этот Аниканов! Охота ему поболтать со старушкой!..
Травкин, занятый своими мыслями, вышел из дому и остановился возле крыльца. Деревня дремала. По косогору ходили стреноженные крестьянские кони. Было совершенно тихо, как может быть тихо только в деревне после стремительного прохода двух враждующих армий.
– Задумался наш лейтенант, – заговорил Аниканов, когда Травкин вышел. – Как сказывал комдив? Веселая война? По деревням шататься да молочишко попивать…
Мамочкин вскипел:
– Что там комдив говорил, это его дело. А ты чего лезешь? Не хочешь молока – не пей, вон вода в кадке. Это не твое дело, а лейтенанта. Он отвечает перед высшим начальством. Ты нянькой хочешь быть при лейтенанте. А кто ты такой? Деревенщина. Попался бы ты мне в Керчи, я бы тебя за пять минут раздел, разул и рыбкам на обед продал.
Аниканов беззлобно рассмеялся:
– Это верно. Раздеть, разуть – это по твоей части. Ну и насчет обедов ты мастер. Про это и говорил комдив.
– Ну и что? – наскакивал Мамочкин, как всегда уязвленный спокойствием Аниканова. – И пообедать можно. Разведчик с головой обедает получше генерала. Обед смелости и смекалки прибавляет. Понятно?
Розовощекий, с льняными волосами Бражников, круглолицый, веснушчатый Быков, семнадцатилетний мальчик Юра Голубовский, которого все звали «Голубь», высокий красавец Феоктистов и остальные улыбались, слушали горячий южный говорок Мамочкина и спокойную, плавную речь Аниканова. Только Марченко – широкоплечий, белозубый, смуглый – все время стоял возле старухи у ткацкого станка и с наивным удивлением городского человека повторял, глядя на ее маленькие сухонькие ручки:
– Это же целая фабрика!
В спорах Мамочкина с Аникановым – то веселых, то яростных спорах по любому поводу: о преимуществах керченской селедки перед иркутским омулем, о сравнительных качествах немецкого и советского автоматов, о том, сумасшедший ли Гитлер или просто сволочь, и о сроках открытия второго фронта – Мамочкин был нападающей стороной, а Аниканов, хитро щуря умнейшие маленькие глазки, добродушно, но едко оборонялся, повергая Мамочкина в ярость своим спокойствием.
Мамочкина, с его несдержанностью бузотера и неврастеника, раздражали аникановская деревенская солидность и добродушие. К раздражению примешивалось чувство тайной зависти. У Аниканова был орден, а у него только медаль; к Аниканову командир относился почти как к равному, а к нему почти как ко всем остальным. Все это уязвляло Мамочкина. Он утешал себя тем, что Аниканов – партиец и поэтому, дескать, пользуется особым доверием, но в душе он сам восхищался хладнокровным мужеством Аниканова. Смелость же Мамочкина была зачастую позерством, нуждалась в беспрестанном подстегивании самолюбия, и он понимал это. Самолюбия у Мамочкина было хоть отбавляй, за ним утвердилась слава хорошего разведчика, и он действительно участвовал во многих славных делах, где первую роль играл все-таки Аниканов.
Зато в перерывах между боевыми заданиями Мамочкин умел показать товар лицом. Молодые разведчики, еще не бывшие в деле, восхищались им. Он щеголял в широченных шароварах и хромовых желтых сапожках, ворот его гимнастерки был всегда расстегнут, а черный чуб своевольно выбивался из-под кубанки с ярко-зеленым верхом. Куда было до него массивному, широколицему и простоватому Аниканову!
Происхождение и довоенное бытие каждого из них: колхозная хватка сибиряка Аниканова, сметливость и точный расчет металлиста Марченко, портовая бесшабашность Мамочкина – все это наложило свой отпечаток на их поведение и нрав, но прошлое уже казалось чрезвычайно далеким. Не зная, сколько еще продлится война, они ушли в нее с головой. Война стала для них бытом и этот взвод – единственной семьей.
Семья! Это была странная семья, члены которой не слишком долго наслаждались совместной жизнью. Одни отправлялись в госпиталь, другие – еще дальше, туда, откуда никто не возвращается. Была у нее своя небольшая, но яркая история, передаваемая из «поколения» в «поколение». Кое-кто помнил, как во взводе впервые появился Аниканов. Долгое время он не участвовал в деле – никто из старших не решался брать его с собой. Правда, огромная физическая сила сибиряка была большим достоинством – он свободно мог сгрести в охапку и придушить, если понадобится, даже двоих. Однако Аниканов был так огромен и тяжел, что разведчики боялись: а что, если его убьют или ранят? Попробуй вытащи такого из огня. Напрасно он упрашивал и клялся, что, если его ранят, он сам доползет, а убьют: «Черт с вами, бросайте меня, что мне немец, мертвому-то, сделает!» И только сравнительно недавно, когда пришел к ним новый командир, лейтенант Травкин, сменивший раненого лейтенанта Скворцова, положение изменилось.
Травкин в первый же поиск взял с собой Аниканова. И «эта громадина» сгреб здоровенного немца так ловко, что остальные разведчики и охнуть не успели. Он действовал быстро и бесшумно, как огромная кошка. Даже Травкин с трудом поверил, что в плащ-палатке Аниканова бьется полузадушенный немец, «язык», – мечта дивизии на протяжении целого месяца.
В другой раз Аниканов вместе с сержантом Марченко захватил немецкого капитана, при этом Марченко был ранен в ногу, и Аниканову пришлось тащить немца и Марченко вместе, нежно прижимая товарища и врага друг к другу и боясь повредить обоих в равной степени.
Рассказы о подвигах многоопытных разведчиков были главной темой долгих ночных разговоров, они будоражили воображение новичков, питали в них горделивое чувство исключительности их ремесла. Теперь, в период долгого бездействия, вдали от противника, люди пообленились.
Плотно поев и сладко затянувшись махоркой, Мамочкин выразил желание остановиться в деревне на ночь и раздобыть самогону. Марченко неопределенно сказал:
– Да, спешить тут нечего… Все равно не догоним. Здорово утекает немец.
В это время дверь отворилась, вошел Травкин и, показывая пальцем в окно на стреноженных лошадей, спросил хозяйку:
– Бабушка, чьи это кони?
Одна из лошадей, большая гнедая кобыла с белым пятном на лбу, принадлежала старухе, остальные – соседям. Минут через двадцать эти соседи были созваны в старухину избу, и Травкин, торопливо нацарапав расписку, сказал:
– Если хотите, пошлите с нами кого-нибудь из ваших ребят, он приведет лошадей обратно.
Это предложение понравилось крестьянам. Каждый из них отлично знал, что только благодаря быстрому продвижению советских войск немец не успел угнать всю скотину и сжечь деревню. Они не стали чинить препятствий Травкину и тут же выделили подпаска, который должен был отправиться с отрядом. Шестнадцатилетний паренек в овчинном тулупчике был и горд и напуган возложенным на него ответственным поручением. Распутав лошадей и взнуздав их, а затем напоив из колодца, он вскоре сообщил, что можно трогаться.
Через несколько минут отряд конников пустился крупной рысью на запад. Аниканов подъехал к Травкину и, косясь на скачущего рядом паренька, тихо спросил:
– А не нагорит вам, товарищ лейтенант, за такую реквизицию?
– Да, – ответил Травкин, подумав, – может и нагореть. А немца мы все-таки догоним.
Они понимающе улыбнулись друг другу.
Погоняя лошадь, всматривался Травкин в безмолвную даль древних лесов.
Ветер свирепо дул ему в лицо, а кони казались птицами.
Запад озарился кровавым закатом, и, как бы догоняя этот закат, неслись на запад всадники.
