Владислав Андреевич Титов

Всем смертям назло…

Дилогия

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

Сидеть одной в пустой квартире всегда было мучительно для Тани. На этот раз особенно. Второй день она в отпуске, а еще не ясно, когда отпустят Сергея. И дадут ли ему вообще возможность отдохнуть в этом месяце? Может случиться так: отгуляет она свои двадцать четыре дня, выйдет на работу, а потом коротать дома отпускные дни будет Сергей…

Таня ждет. Рука ее, упершись локтем в подоконник, блуждает в коротенькой челке. Она крутит волосы на лбу в тонкие жгутики и наматывает их на указательный палец. Когда вся челка закручена в колечки, рука медленно распутывает их и вновь начинает все сначала. Это привычка. Пыталась отвыкнуть - не получилось. Как только в голове возникают беспокойные мысли, рука сама тянется к волосам. Сергей сначала подшучивал: детский сад мировые проблемы решает? А потом привык. И даже сам иногда крутит в колечки свой чуб. Заразился!

"Неужели ничего не выйдет? - думает Таня. - Столько лет мечтали поехать в отпуск вместе…"

Таня ждет и смотрит в окно… Вот сейчас войдет Сережа, скажет: "Не дали… Понимаешь, дела".

А она скажет; "Я так и знала. Непутевый ты какой-то, Сережка". А он скажет: "Танюш, я есть хочу…" А она ответит: "Бери и ешь! Я в отпуске, а ты как знаешь. Имею я право на отдых или нет?"

Таня так отчетливо все это себе представила, что на глаза от досады навернулись слезы.

Рано нынче пришла весна. Как-то сразу сникли и обессилели снежные бураны, завывавшие долгими ночами по тихим улочкам молодого шахтерского поселка. Робко, словно боясь рассердить седую стужу, улыбнулось из-за туч солнце. И зима действительно рассердилась. Ощетинилась на ночь ледяными штыками крыш, злобно захрустела под ногами ломкой белесой пленкой луж, обожгла колючим дыханием дымящуюся вершину террикона.

А потом осмелело солнце. Засуетились, ускоряя бег, облака, расплылось в широкой улыбке небо, и солнце горячим лучом припало к холодной, дремлющей земле. Где-то у балки, будто - выпущенная на волю птица, забилась песня. Рванулась ввысь и загрустила томительным ожиданием грядущих перемен.

Девчушка с реденьком прядью на лбу, в распахнутом пальто, остановилась, сощуренными глазами отыскала в небе жаворонка, чему-то улыбнулась да так и замерла с поднятым кверху лицом.

Добралась весна и до шахтного вентилятора. Воздух, пропитанный запахами земли, как бы остановился перед бешено кружащимися лопатками, мгновение подумал и ринулся в темную, сырую паста ствола, ворвался в штреки и пошел гулять во лавам, забоям, будоража души шахтеров необъяснимо сладкой тоской по солнцу, по высокому темно-голубому небу.

Сергей Петров шел по штреку в лихо сдвинутой набекрень шахтерской каске. Казалось, крикни кто "гопля" - и он пустится в пляс, стремительный, неугомонный и несуразный.

Сергей торопился. И не потому, что того требовала работа. Нет. Просто им владел ничем не объяснимый восторг и очень хотелось поскорее выехать на-гора, поближе рассмотреть солнышко. К тому же в столе начальника участка его ждали подписанные документы на отпуск.

Сергей подцепил носком сапога кусок породы, подбросил его и улыбнулся. Он представил себе, как Таня всплеснет руками, затанцует от восторга, а потом бросится на шею и, смеясь, воскликнет: "Хочешь, задушу тебя, противного?"

А позже, когда радость немного утихнет, сядет и уже в который раз начнет фантазировать по поводу предстоящей поездки. И конечно, опустив голову, спросит: "А вдруг я не понравлюсь твоим родителям?"

"Почему ее мучит этот вопрос? - раздумывал Сергей.

Чтобы она, Таня, и не направилась? И кому? Моим старикам. Да этого быть не может! У бати от волнения задергается левый глаз, а два вставных зуба так и засияют, как начищенные к Дню Победы медали. "Смотрите, люди, палую кралю мой старшой подцепил."

В глубине штрека замерзал свез, бросая красноватые блики на мокрый рельс, покосившуюся раму крепления. Наперегонки защелкали контакты магнитных пускателей… Захрапел, брызгаясь и дуясь тонкими резиновыми шлангами, детеныши насоса орошения. Сергей прошел еще несколько шагов от участкового распределительного щита, и удивленный, остановился!. Возле погрузчиков дома кто-то выл:

Донбасс, мой Донбасс,
Цвети, мой любимый Донбасс…

Пел вагонщик, и непонятный отклик в душе вызвала эта уже много раз слышанная песня. В другом месте Сергей, вероятно, и не прислушался бы к ней… А здесь, на тридцатиметровой глубине, в узком, мрачном коридоре, песня священная сильно щипнула за сердце. Казалось, залетевший в подземелье запах весны, смешавшись с терпким зловонием плесени и газа, вдруг загрустил по широким просторам земли, по безмятежным далям планеты.

В груди. Сергея все так и поднялось, стало невесомо легким. Откуда-то надвинулся и поплыл, широкий зеленый ковер, густо усеянный, желтыми точечками, которые медленно реяли, множились и тихо-тихо оседали. Уже отчетливо видны, дрожащие от ласкового дуновения ветерка ярко-желтые пушистые головки. Они замерли в робком ожидании, настороженно прислушиваясь к опасной тишине, и побежали в разные стороны от стремительно надвигающейся тени парашютиста.

"Где я видел это? Где? - силился вспомнить Сергей. - Ах да, в армии! Ну конечно! Последний прыжок накануне демобилизации…"

Он вспомнил, как у самой земли увидел свои ноги, обутые в тяжелые солдатские сайдой. А внизу шевелилась от ветра трава, покачивались ромашки. Еще мгновение - и сапоги безжалостно раздавят несколько нежных, пушистых головок. Ему показалось, что цветы - живые существа, они. хотят убежать от смерти, но не могут…

"Шахтерские песни поют…" - неслось по штреку и как сквозь сон долетало до его уха."

…Неумолимо тянула к себе земля. Резко толкнула в ноги. Сергей нелепо подпрыгнул, выпустил стропы парашюта из рук и, закрыв глаза, рухнул всей тяжестью тела на влажный от непросохшей росы луг. Хрустнули стебельки цветов, удивленно затрещал, словно заплакал, кузнечик и внезапно смолк…

Резко звякнул телефонный аппарат.

- …канат растягивают!.. - кричал в телефонную трубку вагонщик.

Сбоку капала вода. "Капель! - усмехнулся Сергей. - Как и там, на-гора".

И, уже пробираясь на четвереньках по лаве, он снова вспомнил события того далекого армейского дня. Смятые ромашки он взял с собой. Их было семь. Они стояли потом в граненом стакане на тумбочке, рядом с его солдатской койкой.

"Я же получил тогда письмо от Тани… и фотографию!"

Таня была сфотографирована в профиль, задумчиво смотрела куда-то вдаль и улыбалась уголком губ. В письме писала: "Третья весна пришла и ушла, а тебя все нет. Я устала, Сережка! Когда же мы будем вместе! Хоть убей, не могу тебя представить целиком, всего. Это плохо, да? Помнишь, как ты спрашивал: "Дождешься?" - а сам недоверчиво улыбался. Ты и теперь сомневаешься? Смотри, будешь таким - назло выйду замуж за другого!"

"Я бы тебе показал другого!" - Сергей улыбнулся.

Ка-а-а-ча-а-ай! - донеслось сверху.

Цепь транспортера натянулась, предупреждающе дернулась два раза и поползла вниз, волоча крупные плиты угля. В лаве, куда приполз Сергей, работал комбайн.

Как дела? - стараясь перекричать шум, спросил он у рабочего.

Рубаем понемногу! - приветливо улыбнулся тот, обнажая белый ряд зубов на черном лице.

Цикл сделаем, если порожнячком обеспечат, будь они неладны! - вмешался в разговор бригадир Яцко.

Начальник ВШТ на планерке обещал вашей лаве сто вагонов! Хватит? - поинтересовался Сергей.

Под загашник! - обрадовался бригадир. Сергей, кивнув в сторону рабочего, спросил:

Новичок?

Со школьной скамьи пожаловал к нам. Университет шахтерский проходит…

Старый шахтер вложил в эти слова немалую долю доброго лукавства.

Ну и как он? Тянет?.

Вообще я должен тебе сказать, - длинно начал Яцко, - из парня толк будет. Есть у него шахтерская жилка!

А какая она, эта жилка, дядь Петь? - пошутил Сергей.

Ты, Серега, не смейся! Этот не сбежит, коли вода за шею начнет капать аль в другоразье в кассе получать нечего будет. Зол он на эту стихею! Так и говорит: "Обуздать хочу ее". Вон кое-кто подшучивает над ним, а я верю. И как тут не верить! Его батя, друг мой, таким же настырным был. Врубовку в сорок шестом хотел спасти и… машину спас, а себя… Видел обелиск за шурфом стоит… Маркшейдеры сказали, что там, под тем местом, он… а над ним четыреста метров земли… Солдат известен, а вот могила его… Да кто ж точно скажет - где она…

Шахтер с силой ударил обушком, поправил глазок фонари и принялся яростно выдалбливать ямку для крепи.

Там практически все, что требуется для повседневной работы. Начните постепенно отказываться от пиратских версий в пользу более удобных и функциональных бесплатных аналогов. Если Вы все еще не пользуетесь нашим чатом , весьма советуем с ним познакомиться. Там Вы найдете много новых друзей. Кроме того, это наиболее быстрый и действенный способ связаться с администраторами проекта. Продолжает работать раздел Обновления антивирусов - всегда актуальные бесплатные обновления для Dr Web и NOD. Не успели что-то прочитать? Полное содержание бегущей строки можно найти по этой ссылке .

"Всем смертям назло..."

В самый разгар весны, 14 апреля 1960 года на шахте «Северная» Донецкой обл. УССР произошла авария. Из разряда – «обычных», какие нередки в таком опасном производстве. В третей рабочей смене, когда по обыкновению и специфике горной работы людей под землей остается уже не так много – произошел «сход» с рельсов груженой углем вагонетки. Ситуация – не слишком «заштатная». Такое случается и довольно нередко… Но в этот раз – все было иначе. Вагонетка подпрыгнула, и ударила в высоковольтный кабель, идущий к подземной трансформаторной подстанции. От удара возникло короткое замыкание и дуга (напряжение 6000 вольт). Кабель в резиновой изоляции загорелся. Пламя начало быстро пожирать изоляцию и продвигаться к трансформатору… Мимо по выработке проходил молодой горный мастер Владислав Титов. Мгновенно оценив ситуацию и грозящую катастрофой опасность – он сразу подбежал к трансформаторной камере и повернул ручку отключения напряжения. Корпус камеры ТП и ручка оказались под напряжением… Рабочего ударило током в шесть тысяч вольт, но он, скорее уже по инерции, - отключает ТП…! Непонятно каким образом, в шоке, пораженный током – он сделал свои последние несколько шагов и упал своим телом на горящий электрокабель. Когда спустя несколько минут, его нашли прибежавшие товарищи – на Владиславе горел сапог и дымилась одежда… Ему было всего 25 лет…

Владислав Андреевич Титов родился 10 ноября 1934 года в деревне Калиновка Добринского района Липецкой области. В семье хлеборобов было 10 человек, Владислав – самый старший из детей. Все получили образование. После окончания средней школы Слава Титов приезжает на Украину и поступает учиться в Боково-Антрацитовский горный техникум. На первом курсе техникума состоялся и первый «экскурсионный» спуск Титова в шахту. После подъема наверх, преподаватель-практик откровенно предупредил студентов, что профессия, которую они выбрали, очень сложная, и если кто-то почувствовал, что не справится, лучше уйти сейчас. Полный решимости работать именно в шахте, Титов был среди тех, кто остался…

Продолжая учебу, Владислав проходит практику на шахтах Красного Луча. Добывает уголь так, как это делают шахтеры: полулежа и с лопатой. В первый день было настолько трудно… Ну а потом горняки начали подсказывать, показали, как лучше работать нужно. И вот там он впервые по-настоящему почувствовал себя шахтером.

Отслужив в Армии, в 1959-м, по окончании учебы, его распределяют в шахтерский поселок Северный Донецкой области. С ожиданием чего-то нового и светлого он сошел на перрон донецкой земли... Правда, в забое Владислав успел поработать лишь год…

Когда горняки-проходчики подняли и перевернули тело Владислава, он не подавал признаков жизни. Дымилась одежда. Сильно обгорели руки и одна нога. Удар током напряжения в шесть тысяч вольт – обычно не оставляет человеку шансов… Его понесли к клети и подняли на поверхность. Из шахты вынесли неподвижное, обезображенное огнем тело. Ко всеобщему изумлению, когда на поверхности его осматривали срочно прибывшие медики – Владислав оказался жив…! Его, обожженного, в шоковом состоянии срочно доставили в поселковую больницу и врачи начали борьбу за жизнь шахтера. В то, что Титов выживет – не верил никто. Когда у врачей появилась малейшая уверенность, что пострадавший перенесет транспортировку, - его срочно перевозят в областную больницу. Многие месяцы врачи боролись за его жизнь. Чтобы спасти Владислава, врачами было сделано десять сложных операций. Он перенес их… Но обгоревшие и изуродованные руки пришлось ампутировать…

Молодой организм выдержал тяжелейшие травмы и Титов начал постепенно выздоравливать. Ему, 25-летнему уже инвалиду первой группы – предстояло готовится к новой жизни… И эта жизнь – не сулила Владиславу ничего хорошего. Выжить Владиславу помог сильный молодой организм. Найти силы жить дальше – маленькая и хрупкая женщина по имени Рита. Жена...

О том, что довелось пережить Владиславу, преодолеть в себе и какой ценой, знали только двое: он и Рита. О том, чего ей стоило быть сильнее него – знала только она одна...

По выписке из больницы, супруги Титовы остаются жить в Луганске. Им выделяется квартира в центре города. Тут Владислав проведет всю отмерянную ему жизнь. Он ходил по комнате. Натыкался то на этажерку, то на шкаф. Он не мог ничего делать сам без помощи Риты, даже книгу взять с полки. И это было так больно, он даже стыдился своей инвалидности как наготы…

Рита знала, что помочь может чтение. Она стала приносить Владиславу книги.

Рассказывает сестра Владислава, Лидия Титова: «Он должен был перевернуть страничку. Обычным способом – губами, как он это делал, – это сделать было невозможно: книжка – библиотечная. Увидев лежащий на столе карандаш, он берет его в зубы, переворачивает страничку книги, а на странице остается след от карандаша…

Вот так возникла мысль – «я могу научиться писать!»

День за днем, путем титанических усилий, Владислав Титов доказывал, что он может, а главное – обязан состояться в жизни! По ночам, когда жена и дочь спали, он не просто выводил буковки и крючочки – он искал себя! Так рождалась новая жизнь Владислава. И его книга о ней… Спустя шесть лет после аварии, в 1966-м году он заканчивает работу над своей автобиографической повестью – «Всем смертям назло…»

Сначала повесть была опубликована в районной газете на родине Титова в Липецкой области. Почувствовав, что интерес к его произведению есть, Титов рискнул послать ее в столичные журналы. К сожалению, московские «издатели» были далеки от понимания шахтерского труда, и в публикации автору корректно отказали… Правда, однажды его рукопись попала на стол главного редактора журнала «Юность» - Бориса Полевого…

«-- Я хорошо помню тот день, когда заведующий отделом писем Изидор Винокуров положил на мой стол весьма странную рукопись», - вспоминал Борис Полевой. - Написана она была четко, но каким-то скачущим почерком. Бумага пожелтела, топорщилась по краям, а на титульном листе было несколько штампов журналов и издательств, и это говорило о том, что рукопись уже пространствовала по редакциям и была неоднократно отвергнута. Такое предположение я и высказал работнику, который мне ее принес. Стоит ли ею заниматься? «А вы прочтите, - твердо ответил Винокуров. - Прочтите хотя бы несколько страниц. Если не заинтересует, вернем автору и мы».

Полевой прочел рукопись на одном дыхании и наложил на нее резолюцию: «Публиковать повесть

такой, какая есть»!

Так шахтер-инвалид без рук Владислав Андреевич Титов стал уже признанным писателем… Став в один миг известным на всю страну, Титов, неизменно вместе с супругой, исколесил практически всю страну, бывал за границей, посещал творческие вечера в школах, институтах, на заводах. Оставаясь одним целым, как и в повести, так и в жизни Владислав и Маргарита, укрепляли веру людей в силу человеческого духа и чувств.

В.Титов с семьей

Владислав Титов не стал «автором одной книги». И хотя успех «Всем смертям назло» не повторился, все, что написано Титовым наполнено особым видением мира, поэтичностью и любовью к жизни. «Раненый Чибис», «Сапун-гора» , «Полые воды«… «Ковыль – трава степная«… В самих этих названиях есть что-то трепетное и теплое, земное и одновременно возвышенное, простое и вместе с тем – необыкновенно глубокое. Автор бестселлера, переведенного на 28 языков мира, продолжал писать, он искал для себя новое художественное качество, экспериментировал с формой и содержанием. Гнался ли Владислав Титов за литературным признанием и тиражами – вопрос, видимо, глупый и безнравственный по отношению к человеку, который каждый день стремился жить, а не существовать.

Сразу же после выхода повести в редакцию журнала полетели письма изо всех уголков необъятной страны. Владиславу и Рите сначала письма приходили пачками, затем мешками, позднее почтальона к дому Титова подвозили на машине. Им писали обо всем, благодарили за повесть, за подвиг, за то, что они есть. Просили совета, предлагали помощь.

Мне пришлось как-то раз навестить его, когда он отдыхал в Планерском (ныне – пос.Коктебель, Крым). У меня сломалась машина, и начал я ее чинить. Так он подскакивал и кричал: «Ключ 9Х12! Давай ключ! Давай сюда!». А потом вспоминал, что у него нет рук и говорил: «Ну, старик… Это ты сам сделаешь…»

Всего его «перу» принадлежат 14 произведений. Самые избранные из них:

«Всем смертям назло…» (автобиографическая повесть, 1967),

«Ковыль - трава степная» (1971),

«Жизнь прожить» (1983),

«В родной земле корням теплее» (1983),

«Проходчики» (роман, 1983)

«Грезы старого парка» (1986).

Рассказы «Раненый чибис», «Сапун-гора», «Полые воды» и др.

Повесть «Рожь» (1987г.) - последнее произведение писателя, которое осталось не законченным…

Судьба отмерила ему после «второго рождения» - практически столько же времени. И он сумел прожить его достойно и счастливо, как настоящий полноценный человек…

Титов был удостоен следующих наград и премий:

Орден Дружбы народов,

Орден «Знак Почёта»,

Медаль «За доблестный труд»,

Нагрудный знак «Шахтёрская слава» двух степеней.

Лауреат областной комсомольской премии им. «Молодой гвардии».

Премия и звание лауреата литературного конкурса им. Николая Островского (1967).

Республиканская комсомольская премия им. Н. Островского (1976) за пьесу «Всем смертям назло…», поставленную Ворошиловградским музыкально-драматическим театром.

Лауреат Всесоюзного литературного конкурса имени Н. Островского

Лауреат Государственной премиям Украинской ССР имени Т. Г. Шевченко в области литературы, журналистики, искусства и архитектуры (1981).

В Луганске открыт музей-квартира писателя В. Титова. Там же находится и улица его имени – в самом центре города, рядом с краеведческим музеем.

В Добринке Липецкой области улица названа в честь шахтера-писателя В. Титова.

«Всем смертям назло» перевели еще во времена СССР на 22 языка, издавали только отдельными изданиями 19 раз общим тиражом более 6 млн. экземпляров.

P.S. Автор поста встречался с Владиславом Титовым на комсомольско-молодежных «мероприятиях». Впечатления - обычный человек. Как сегодня сказали бы – «без понтов» и «без комплексов». Встретишь на улице – не признаешь… Он и ходил – среди таких же обычных Советских людей…

В СССР (УССР…) повесть В.Титова «Всем смертям назло» входила в обязательную школьную программу по литературе.

Сегодня – она исключена из нее, как и «Молодая гвардия» Фадеева…

Современной молодежи, по мнению нынешней власти – нужны несколько другие «герои»…

Еще в юности я часто слышал споры «скептиков» из серии «если бы»…

Спорили – правильно ли поступил горный мастер Титов… Что бы случилось, если бы он не выключил ТП и не накрыл горящий кабель своим телом… Ведь он мог «не заметить» и просто пройти мимо! И – никто…! Никогда бы не узал об этом! Думаю, что «развития событий» ни предугадать, ни «рассчитать» никто не может… Может быть – кабель потух сам. И – все…!

А может быть – огонь добрался до ТП (или еще куда…). В шахте – постоянный «сквозняк». Поэтому все горит жарко и быстро. И от горящего трансформатора произошел бы взрыв. Даже – без газа-метана… Просто – обычный, даже и «несильный» взрыв… Ударная волна подняла бы со стенок угольную пыль, которая в смеси с воздухом образовала гремучую термобарическую смесь… Она взрывается и сжигает все на своем пути… В любой щели и укромной выработке, - куда все же успел заскочить спасающийся от гибели шахтер… Горит воздух. Вокруг, - и в легких… Все… Потом тишина. Оцепление шахты. Сирены ВГСЧ и «скорых»…

11 марта 2000г. в 12ч.55мин. на шахте им. Н.П.Баракова («Краснодонуголь», г.Суходольск, Украина) произошел взрыв пылевоздушной смеси… Взрыв был «рукотворным». Ему предшествовали недопустимые огневые работы по газовой резке и взрыв кислородного баллона. От взорвавшегося баллона волной подняло пыль… И она, в смеси с воздухом – сдетонировала… В страшном огненном аду нашли смерть 80 горняков… Просто «кто-то», тот, кто остался там – вверху, на поверхности… живым… - «приказал»… А другие – этот приказ выполнили… В последний раз…

Подытоживая серию публикаций, посвященных шахтерам и шахтерскому труду на NNM, хочу сказать:

Прежде чем комментировать, обсуждать и писать что-либо по данному вопросу – очень советую для начала просто побывать разок в шахте…

Пишущим и клевещущим на «рекорд Стаханова» – просто советую провести маленький эксперимент…! Возьмите обычную совковую лопату. И – днем, на улице, на свежем воздухе, без робы и стоя – попробуйте перекидать вручную с места на место хотя бы 10 тонн (КамАЗ…) угля… Промытого, неслежашегося и уже – кем-то добытого… Засеките время и оцените усталость (я думаю, что ВЫ все же посещаете «фитнес-клАб» и ВАШЕ тело хоть чуть-чуть «подготовлено» к физическим нагрузкам…). Теперь – мысленно перенесите себя ва глубину в 300 метров, потолок в 1 метр 20 см, облачитесь в робу, поставьте рядом свечку (или сразу – две…!). И главное… - увеличьте вашу «нагрузку» в ДЕСЯТЬ раз…! При том условии, что уголь ВАМ придеться «отколупывать» от стенки, а в руках у вас будет не легкая лопата с деревянной ручкой, но тяжелый 8-килограммовый «отбойный» молоток…! И – вперед…! Не забудьте… - ВАМ нужно уложиться в ШЕСТЬ часов!!! Или – хотя бы прожить их…. Да, можете себе взять нескольких ПОМОЩНИКОВ…! (они ведь и у Стаханова были…)

А потом (после смены…) – и поговорим…!

(В начале поста – фото горловского фотографа Виктора Минченко)

Немногим людям выпадает пережить столько страданий и мучений, сколько герою повести «Всем смертям назло». Краткое содержание можно изложить в нескольких словах: человек стал инвалидом, но не сдался и выстроил судьбу заново.

Владислав Андреевич Титов

Это автор повести «Всем смертям назло». Краткое содержание списано с его собственной жизни. Родился этот человек в первой половине прошлого века в маленькой деревушке Липецкой области. Вся его семья занималась крестьянским трудом. Владислав же хотел, как и многие молодые люди в то время, стать лётчиком, но по состоянию здоровья оказался не годен к этой профессии. На распутье судьбы ему попалось на глаза объявление о наборе в горный техникум.

В то время профессия шахтёра была достаточно денежной и уважаемой. Владислав стал усердно её осваивать. За профессией он поехал в Ворошиловград – ныне Луганск, там был отличный горный техникум. Молодой человек с успехом его окончил.

Справедливости ради нужно сказать, что стипендия студента горного техникума составляла 340 рублей – совершенно фантастическая по тем временам сумма.

Русский дух

Испытания изначально сильного характера описаны в повести «Всем смертям назло». Краткое содержание содержит упоминание о том, что обучение в горном техникуме включало в себя пробный спуск в шахту. Именно там, в полной тьме под землёй, каждый решал для себя, по силам ли ему стезя шахтёра. Преподаватели не скрывали от студентов, что риск для жизни входит в профессию, и что никто не упрекнёт того, кто уйдёт до окончания курса.

Владислав не ушёл. Более того, шахтёры в то время работали полулёжа, а вместо отбойного молотка откалывали уголь лопатой. Встать в полный рост не позволял размер шахтного ствола. К этому нужно добавить тьму, рассеиваемую только светом шахтных фонарей, и принудительную вентиляцию. Работать в таких условиях изо дня в день могли только выносливые физически и сильные духом люди.

Роковая третья смена

С историей целого края связана повесть «Всем смертям назло». Краткое содержание указывает на то, что трагедия одного человека случилась в третью смену, в самые глухие ночные часы. Владислав Титов только что спустился под землю и шёл на смену товарищу в забое.

Услышал шум и увидел происходящее он одновременно. Вагонетка с углём сошла с рельсов и пробила электрический кабель. От короткого замыкания кабель загорелся. Огонь бежит по кабелю, а дальше – мощный трансформатор. Взрыв неизбежен.

А в шахте – две смены, у всех семьи, всех знаешь… Владислав решил отключить трансформатор. Журналисты в этих случаях пишут «любой ценой».

Цена спасённых жизней

Обычные в этих краях случаи описывает Владислав Титов. «Всем смертям назло» (краткое содержание) посвящено негласной цене угля – на каждую тонну приходятся чьи-то унесённые взрывами жизни. Это есть во всех странах. Каждый шахтёр знает, что тепло и уют на земле оплачены подземными смертями. Знают и всё равно спускаются под землю – иначе всё остановится.

Как и Владислав, бросаются на выручку других людей все шахтёры – это составляющая часть профессии. Слабых духом там нет.

Владислав выключил трансформатор, но принял на себя шесть тысяч вольт. Он запомнил свои ощущения: будто паук впился во все части тела с непереносимой болью. То, что загорелся сапог, он уже не смог понять – болело всё.

Его нашли проходчики. Мужчина был в сознании, просил пить, на нём горела обувь, а весь он выглядел как большой кусок чёрного угля.

Подлинное чудо

Выжить после удара током такой силы невозможно. Гибельным для человека считается ток силой более 90 вольт. В момент трагедии Владиславу было всего 20 лет, и он выжил. Как - никто не знает. На нём была ответственность за родителей и любимую женщину, которую к тому моменту он уже встретил. Это событийная канва повести, автор которой - Владислав Титов («Всем смертям назло»). Краткое содержание умалчивает о тех физических страданиях, которые пришлось перенести этому человеку. Для спасения жизни ему пришлось расстаться с обеими руками – и не сразу, не в один день. Врачи пытались спасти руки, но всё закончилось ампутацией.

Человек сознавал, что становится глубоким инвалидом, иногда даже просил любимую женщину оставить его, но подруга оказалась ему под стать – стала женой.

За стенами больницы

В момент выписки казалось, что всё самое страшное позади. Так думал Владислав Титов. «Всем смертям назло» (краткое содержание) показывает, что гораздо тяжелее физических страданий оказалась полная невостребованность и ненужность. Да, товарищи по работе помнили его подвиг и чтили как человека, но жизнь – такая разная, бурная, полная новостей и событий – проходила мимо. Чем было заняться человеку, для которого стало проблемой даже обычное для каждого самообслуживание? Одеться, надеть обувь, зажечь сигарету – всё это без рук невозможно сделать. Поиск самого себя – подвиг более значимый, чем преодоление физической боли.

Возможность писать

Повесть «Всем смертям назло» (краткое содержание мы приводим) рассказывает о силе духа простого человека. Жена писателя заметила тот момент, когда он понял свои новые возможности. Титов переворачивал страницы книг губами, а потом стал делать это карандашом. От карандаша оставался след на бумаге. Так человек понял, что может писать. Но это хорошо сказано: писать. От первой точки на бумаге до читаемых фраз его отделял почти год. Он прошёл то, что проходит каждый первоклассник: палочки и крючки, попытки удержать буквы на одной линии, тетрадки в косую линию. Он осваивал письмо карандашом, зажатым в зубах.

Первая публикация

Сегодня многие знают, кто такой Титов Владимир. «Всем смертям назло» - известное произведение. Впервые эта потрясающая книга увидела свет в Липецкой области, там, где Титов родился.

Владислав Андреевич Титов

Всем смертям назло…

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

Сидеть одной в пустой квартире всегда было мучительно для Тани. На этот раз особенно. Второй день она в отпуске, а еще не ясно, когда отпустят Сергея. И дадут ли ему вообще возможность отдохнуть в этом месяце? Может случиться так: отгуляет она свои двадцать четыре дня, выйдет на работу, а потом коротать дома отпускные дни будет Сергей…

Таня ждет. Рука ее, упершись локтем в подоконник, блуждает в коротенькой челке. Она крутит волосы на лбу в тонкие жгутики и наматывает их на указательный палец. Когда вся челка закручена в колечки, рука медленно распутывает их и вновь начинает все сначала. Это привычка. Пыталась отвыкнуть - не получилось. Как только в голове возникают беспокойные мысли, рука сама тянется к волосам. Сергей сначала подшучивал: детский сад мировые проблемы решает? А потом привык. И даже сам иногда крутит в колечки свой чуб. Заразился!

"Неужели ничего не выйдет? - думает Таня. - Столько лет мечтали поехать в отпуск вместе…"

Таня ждет и смотрит в окно… Вот сейчас войдет Сережа, скажет: "Не дали… Понимаешь, дела".

А она скажет; "Я так и знала. Непутевый ты какой-то, Сережка". А он скажет: "Танюш, я есть хочу…" А она ответит: "Бери и ешь! Я в отпуске, а ты как знаешь. Имею я право на отдых или нет?"

Таня так отчетливо все это себе представила, что на глаза от досады навернулись слезы.

Рано нынче пришла весна. Как-то сразу сникли и обессилели снежные бураны, завывавшие долгими ночами по тихим улочкам молодого шахтерского поселка. Робко, словно боясь рассердить седую стужу, улыбнулось из-за туч солнце. И зима действительно рассердилась. Ощетинилась на ночь ледяными штыками крыш, злобно захрустела под ногами ломкой белесой пленкой луж, обожгла колючим дыханием дымящуюся вершину террикона.

А потом осмелело солнце. Засуетились, ускоряя бег, облака, расплылось в широкой улыбке небо, и солнце горячим лучом припало к холодной, дремлющей земле. Где-то у балки, будто - выпущенная на волю птица, забилась песня. Рванулась ввысь и загрустила томительным ожиданием грядущих перемен.

Девчушка с реденьком прядью на лбу, в распахнутом пальто, остановилась, сощуренными глазами отыскала в небе жаворонка, чему-то улыбнулась да так и замерла с поднятым кверху лицом.

Добралась весна и до шахтного вентилятора. Воздух, пропитанный запахами земли, как бы остановился перед бешено кружащимися лопатками, мгновение подумал и ринулся в темную, сырую паста ствола, ворвался в штреки и пошел гулять во лавам, забоям, будоража души шахтеров необъяснимо сладкой тоской по солнцу, по высокому темно-голубому небу.

Сергей Петров шел по штреку в лихо сдвинутой набекрень шахтерской каске. Казалось, крикни кто "гопля" - и он пустится в пляс, стремительный, неугомонный и несуразный.

Сергей торопился. И не потому, что того требовала работа. Нет. Просто им владел ничем не объяснимый восторг и очень хотелось поскорее выехать на-гора, поближе рассмотреть солнышко. К тому же в столе начальника участка его ждали подписанные документы на отпуск.

Сергей подцепил носком сапога кусок породы, подбросил его и улыбнулся. Он представил себе, как Таня всплеснет руками, затанцует от восторга, а потом бросится на шею и, смеясь, воскликнет: "Хочешь, задушу тебя, противного?"

А позже, когда радость немного утихнет, сядет и уже в который раз начнет фантазировать по поводу предстоящей поездки. И конечно, опустив голову, спросит: "А вдруг я не понравлюсь твоим родителям?"

"Почему ее мучит этот вопрос? - раздумывал Сергей.

Чтобы она, Таня, и не направилась? И кому? Моим старикам. Да этого быть не может! У бати от волнения задергается левый глаз, а два вставных зуба так и засияют, как начищенные к Дню Победы медали. "Смотрите, люди, палую кралю мой старшой подцепил."

В глубине штрека замерзал свез, бросая красноватые блики на мокрый рельс, покосившуюся раму крепления. Наперегонки защелкали контакты магнитных пускателей… Захрапел, брызгаясь и дуясь тонкими резиновыми шлангами, детеныши насоса орошения. Сергей прошел еще несколько шагов от участкового распределительного щита, и удивленный, остановился!. Возле погрузчиков дома кто-то выл:

Донбасс, мой Донбасс, Цвети, мой любимый Донбасс…

Пел вагонщик, и непонятный отклик в душе вызвала эта уже много раз слышанная песня. В другом месте Сергей, вероятно, и не прислушался бы к ней… А здесь, на тридцатиметровой глубине, в узком, мрачном коридоре, песня священная сильно щипнула за сердце. Казалось, залетевший в подземелье запах весны, смешавшись с терпким зловонием плесени и газа, вдруг загрустил по широким просторам земли, по безмятежным далям планеты.

В груди. Сергея все так и поднялось, стало невесомо легким. Откуда-то надвинулся и поплыл, широкий зеленый ковер, густо усеянный, желтыми точечками, которые медленно реяли, множились и тихо- тихо оседали. Уже отчетливо видны, дрожащие от ласкового дуновения ветерка ярко-желтые пушистые головки. Они замерли в робком ожидании, настороженно прислушиваясь к опасной тишине, и побежали в разные стороны от стремительно надвигающейся тени парашютиста.

"Где я видел это? Где? - силился вспомнить Сергей. - Ах да, в армии! Ну конечно! Последний прыжок накануне демобилизации…"

Он вспомнил, как у самой земли увидел свои ноги, обутые в тяжелые солдатские сайдой. А внизу шевелилась от ветра трава, покачивались ромашки. Еще мгновение - и сапоги безжалостно раздавят несколько нежных, пушистых головок. Ему показалось, что цветы - живые существа, они. хотят убежать от смерти, но не могут…

"Шахтерские песни поют…" - неслось по штреку и как сквозь сон долетало до его уха."

…Неумолимо тянула к себе земля. Резко толкнула в ноги. Сергей нелепо подпрыгнул, выпустил стропы парашюта из рук и, закрыв глаза, рухнул всей тяжестью тела на влажный от непросохшей росы луг. Хрустнули стебельки цветов, удивленно затрещал, словно заплакал, кузнечик и внезапно смолк…

Резко звякнул телефонный аппарат.

- …канат растягивают!.. - кричал в телефонную трубку вагонщик.

Сбоку капала вода. "Капель! - усмехнулся Сергей. - Как и там, на-гора".

И, уже пробираясь на четвереньках по лаве, он снова вспомнил события того далекого армейского дня. Смятые ромашки он взял с собой. Их было семь. Они стояли потом в граненом стакане на тумбочке, рядом с его солдатской койкой.

"Я же получил тогда письмо от Тани… и фотографию!"

Повесть Владислава Титова "Всем смертям назло…" во многом автобиографична. Автор ее - в прошлом шахтер, горный мастер, - рискуя жизнью, предотвратил катастрофу в шахте. Он лишился обеих рук, но не покорился судьбе, сумел выстоять и найти свое место в жизни.

Повесть "Ковыль - трава степная" также посвящена нашим современникам, их мужеству и высокой нравственной красоте.

Владислав Андреевич Титов

Всем смертям назло…

Дилогия

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

Сидеть одной в пустой квартире всегда было мучительно для Тани. На этот раз особенно. Второй день она в отпуске, а еще не ясно, когда отпустят Сергея. И дадут ли ему вообще возможность отдохнуть в этом месяце? Может случиться так: отгуляет она свои двадцать четыре дня, выйдет на работу, а потом коротать дома отпускные дни будет Сергей…

Таня ждет. Рука ее, упершись локтем в подоконник, блуждает в коротенькой челке. Она крутит волосы на лбу в тонкие жгутики и наматывает их на указательный палец. Когда вся челка закручена в колечки, рука медленно распутывает их и вновь начинает все сначала. Это привычка. Пыталась отвыкнуть - не получилось. Как только в голове возникают беспокойные мысли, рука сама тянется к волосам. Сергей сначала подшучивал: детский сад мировые проблемы решает? А потом привык. И даже сам иногда крутит в колечки свой чуб. Заразился!

"Неужели ничего не выйдет? - думает Таня. - Столько лет мечтали поехать в отпуск вместе…"

Таня ждет и смотрит в окно… Вот сейчас войдет Сережа, скажет: "Не дали… Понимаешь, дела".

А она скажет; "Я так и знала. Непутевый ты какой-то, Сережка". А он скажет: "Танюш, я есть хочу…" А она ответит: "Бери и ешь! Я в отпуске, а ты как знаешь. Имею я право на отдых или нет?"

Таня так отчетливо все это себе представила, что на глаза от досады навернулись слезы.

Рано нынче пришла весна. Как-то сразу сникли и обессилели снежные бураны, завывавшие долгими ночами по тихим улочкам молодого шахтерского поселка. Робко, словно боясь рассердить седую стужу, улыбнулось из-за туч солнце. И зима действительно рассердилась. Ощетинилась на ночь ледяными штыками крыш, злобно захрустела под ногами ломкой белесой пленкой луж, обожгла колючим дыханием дымящуюся вершину террикона.

А потом осмелело солнце. Засуетились, ускоряя бег, облака, расплылось в широкой улыбке небо, и солнце горячим лучом припало к холодной, дремлющей земле. Где-то у балки, будто - выпущенная на волю птица, забилась песня. Рванулась ввысь и загрустила томительным ожиданием грядущих перемен.

Девчушка с реденьком прядью на лбу, в распахнутом пальто, остановилась, сощуренными глазами отыскала в небе жаворонка, чему-то улыбнулась да так и замерла с поднятым кверху лицом.

Добралась весна и до шахтного вентилятора. Воздух, пропитанный запахами земли, как бы остановился перед бешено кружащимися лопатками, мгновение подумал и ринулся в темную, сырую паста ствола, ворвался в штреки и пошел гулять во лавам, забоям, будоража души шахтеров необъяснимо сладкой тоской по солнцу, по высокому темно-голубому небу.

Сергей Петров шел по штреку в лихо сдвинутой набекрень шахтерской каске. Казалось, крикни кто "гопля" - и он пустится в пляс, стремительный, неугомонный и несуразный.

Сергей торопился. И не потому, что того требовала работа. Нет. Просто им владел ничем не объяснимый восторг и очень хотелось поскорее выехать на-гора, поближе рассмотреть солнышко. К тому же в столе начальника участка его ждали подписанные документы на отпуск.

Сергей подцепил носком сапога кусок породы, подбросил его и улыбнулся. Он представил себе, как Таня всплеснет руками, затанцует от восторга, а потом бросится на шею и, смеясь, воскликнет: "Хочешь, задушу тебя, противного?"

А позже, когда радость немного утихнет, сядет и уже в который раз начнет фантазировать по поводу предстоящей поездки. И конечно, опустив голову, спросит: "А вдруг я не понравлюсь твоим родителям?"

"Почему ее мучит этот вопрос? - раздумывал Сергей.

Чтобы она, Таня, и не направилась? И кому? Моим старикам. Да этого быть не может! У бати от волнения задергается левый глаз, а два вставных зуба так и засияют, как начищенные к Дню Победы медали. "Смотрите, люди, палую кралю мой старшой подцепил."

В глубине штрека замерзал свез, бросая красноватые блики на мокрый рельс, покосившуюся раму крепления. Наперегонки защелкали контакты магнитных пускателей… Захрапел, брызгаясь и дуясь тонкими резиновыми шлангами, детеныши насоса орошения. Сергей прошел еще несколько шагов от участкового распределительного щита, и удивленный, остановился!. Возле погрузчиков дома кто-то выл:

Донбасс, мой Донбасс,
Цвети, мой любимый Донбасс…

Пел вагонщик, и непонятный отклик в душе вызвала эта уже много раз слышанная песня. В другом месте Сергей, вероятно, и не прислушался бы к ней… А здесь, на тридцатиметровой глубине, в узком, мрачном коридоре, песня священная сильно щипнула за сердце. Казалось, залетевший в подземелье запах весны, смешавшись с терпким зловонием плесени и газа, вдруг загрустил по широким просторам земли, по безмятежным далям планеты.

В груди. Сергея все так и поднялось, стало невесомо легким. Откуда-то надвинулся и поплыл, широкий зеленый ковер, густо усеянный, желтыми точечками, которые медленно реяли, множились и тихо-тихо оседали. Уже отчетливо видны, дрожащие от ласкового дуновения ветерка ярко-желтые пушистые головки. Они замерли в робком ожидании, настороженно прислушиваясь к опасной тишине, и побежали в разные стороны от стремительно надвигающейся тени парашютиста.

"Где я видел это? Где? - силился вспомнить Сергей. - Ах да, в армии! Ну конечно! Последний прыжок накануне демобилизации…"

Он вспомнил, как у самой земли увидел свои ноги, обутые в тяжелые солдатские сайдой. А внизу шевелилась от ветра трава, покачивались ромашки. Еще мгновение - и сапоги безжалостно раздавят несколько нежных, пушистых головок. Ему показалось, что цветы - живые существа, они. хотят убежать от смерти, но не могут…

"Шахтерские песни поют…" - неслось по штреку и как сквозь сон долетало до его уха."

…Неумолимо тянула к себе земля. Резко толкнула в ноги. Сергей нелепо подпрыгнул, выпустил стропы парашюта из рук и, закрыв глаза, рухнул всей тяжестью тела на влажный от непросохшей росы луг. Хрустнули стебельки цветов, удивленно затрещал, словно заплакал, кузнечик и внезапно смолк…

Резко звякнул телефонный аппарат.

- …канат растягивают!.. - кричал в телефонную трубку вагонщик.

Сбоку капала вода. "Капель! - усмехнулся Сергей. - Как и там, на-гора".

И, уже пробираясь на четвереньках по лаве, он снова вспомнил события того далекого армейского дня. Смятые ромашки он взял с собой. Их было семь. Они стояли потом в граненом стакане на тумбочке, рядом с его солдатской койкой.

"Я же получил тогда письмо от Тани… и фотографию!"

Таня была сфотографирована в профиль, задумчиво смотрела куда-то вдаль и улыбалась уголком губ. В письме писала: "Третья весна пришла и ушла, а тебя все нет. Я устала, Сережка! Когда же мы будем вместе! Хоть убей, не могу тебя представить целиком, всего. Это плохо, да? Помнишь, как ты спрашивал: "Дождешься?" - а сам недоверчиво улыбался. Ты и теперь сомневаешься? Смотри, будешь таким - назло выйду замуж за другого!"

"Я бы тебе показал другого!" - Сергей улыбнулся.

Ка-а-а-ча-а-ай! - донеслось сверху.

Цепь транспортера натянулась, предупреждающе дернулась два раза и поползла вниз, волоча крупные плиты угля. В лаве, куда приполз Сергей, работал комбайн.

Как дела? - стараясь перекричать шум, спросил он у рабочего.

Рубаем понемногу! - приветливо улыбнулся тот, обнажая белый ряд зубов на черном лице.

Цикл сделаем, если порожнячком обеспечат, будь они неладны! - вмешался в разговор бригадир Яцко.

Начальник ВШТ на планерке обещал вашей лаве сто вагонов! Хватит? - поинтересовался Сергей.

Под загашник! - обрадовался бригадир. Сергей, кивнув в сторону рабочего, спросил:

Новичок?

Со школьной скамьи пожаловал к нам. Университет шахтерский проходит…

Старый шахтер вложил в эти слова немалую долю доброго лукавства.

Ну и как он? Тянет?.

Вообще я должен тебе сказать, - длинно начал Яцко, - из парня толк будет. Есть у него шахтерская жилка!

А какая она, эта жилка, дядь Петь? - пошутил Сергей.

Ты, Серега, не смейся! Этот не сбежит, коли вода за шею начнет капать аль в другоразье в кассе получать нечего будет. Зол он на эту стихею! Так и говорит: "Обуздать хочу ее". Вон кое-кто подшучивает над ним, а я верю. И как тут не верить! Его батя, друг мой, таким же настырным был. Врубовку в сорок шестом хотел спасти и… машину спас, а себя… Видел обелиск за шурфом стоит… Маркшейдеры сказали, что там, под тем местом, он… а над ним четыреста метров земли… Солдат известен, а вот могила его… Да кто ж точно скажет - где она…

Шахтер с силой ударил обушком, поправил глазок фонари и принялся яростно выдалбливать ямку для крепи.

"Хороший паренек, - думал Сергей о новичке, пробираясь на четвереньках по лаве. - Злой в работе. Такие землю насквозь прокопают. Вот таких и надо брать в бригаду".

Вспомнилось заседание шахткома комсомола. Мнение комитета о создании комсомольско-молодежной бригады было единым: комплектовать коллектив из опытных, хорошо знающих дел рабочих. А на последнем заседании комитета все повернулось.

"Дал нам прикурить главный инженер!" - Сергей усмехнулся.

Все заседание главный сидел молча, рисовал чертиков в своем блокноте и по виду соглашался с комсомольцами. А когда дело дошло до кандидатур в бригаду, ни с того ни с сего вдруг спросил:

"А лучшую технику у кого отбирать будем?"

"Как отбирать?" - переспросил кто-то.

"А так!" - усмехнулся главный.

Комсомольский секретарь Рафик Мамедов хотел что-то сказать, но почесал затылок и говорить раздумал. В комнате, где заседали, стало тихо. Инженер встал, положил блокнот в карман и то ли шутя, то ли серьезно сказал:

"Уж если мы решили из бригад забрать лучших рабочих, то надо быть последовательными до конца. Отберем в бригадах и лучшие комбайны, сверла, транспортеры… - Главный на минуту умолк, медленно обвел сидящих за столом взглядом. - Вы же товарищей обкрадете! Ведь тех лучших, что вы планируете забрать, кто воспитал?"

В том, что главный прав, Сергей был уверен. Еще задолго до заседания он поймал себя на мысли, что как-то не так надо делать, уж очень легко все получается. Но товарищи были другого мнения, а он не нашел веских доводов для обоснования своего несогласия.

"Вот сели в лужу. Деятели!.. А почему? Увлеклись?" - думал Сергей.

С трудом протиснувшись в узкий проход, он вылез из лавы на вентиляционный штрек. В забое штрека работала бригада проходчиков.

Игорь! - позвал Сергей.

Луч света поднялся под самую кровлю, метнулся по штреку и уперся в Сергея.

Це ты!.. - пробасил долговязый парень.

Кто делал выход из лавы?

Мы. В чем дело? Узковат?

Какой ты догадливый!

Дело поправимое, можно расширить.

Не можно, а нужно, и немедленно! Не первый же день в шахте работаете, черти полосатые! Только вчера на комсомольском собрании об этом говорили. Ну как с гуся вода!

Смена близилась к концу. Все объекты были проверены, и Сергей теперь уже не спеша шел по штреку. Весенний восторг, овладевший им некоторое время назад, сменила неторопливая, мечтательная задумчивость. Он ясно представил себе, как зазеленеют деревца, посаженные комсомольцами на улицах шахтерского поселка. Они подрастут, станут кудрявыми, к тому времени у них с Таней обязательно появится сын. Маленький смешной карапуз! Сергей и Таня будут гулять с ним по тихим аллеям и рассказывать, какой здесь несколько лет назад был пустырь. А шахта станет предприятием коммунистического труда. Обязательно станет! В поселке построим большой стадион, с трибунами, беговыми дорожками, футбольным полем, волейбольной площадкой… Сергей вспомнил об отпуске, и чувства его раздвоились. Радость затуманилась сомнением. "Ребята скажут: "Заварил, кашу с воскресником, штабом, а сам… в кусты". Нет, они этого не скажут! Друзья будут рады за нас! Эх, чудно; все-таки устроена жизнь! Весна… Таня… Отпуск, а там снова работа, шахта, друзья."

Но не пришлось поехать в отпуск Сережке Петрову… Не было его и среди друзей в день присуждения комсомольско-молодежной бригаде звания бригады коммунистического труда. И деревца, что шумят листвой на тихих улочках шахтерского поселка, посажены не его руками…

Вагонетка сошла с рельсов, упала набок и краем кузова расплющила подвешенный к металлической стойке бронированный кабель. Автоматическая защита не сработала. Белым факелом вспыхнула дуга короткого замыкания. Голубая змейка огня, зловеще треща, ползла по кабелю к трансформатору. Через несколько секунд она доберется до камеры, и… произойдет непоправимое… Трансформатор взорвется! Завалит выход всего восточного крыла. Вспыхнет пожар! В лавах люди. Смелей!

"Отключить! - Сергей срывается с места и бежит к камере. - Ручку влево, до щелчка. Корпус ячейки наверняка под напряжением".

Тугие корявые нити, пронзившие стрелами тело, упруго дрожат, с хрустом скручиваются в спирали и выпячиваются в руки, в голову, в ноги. Спиралей мириады. Они в каждой клетке тела. Вытягиваются и снова скручиваются, ввинчиваются и дрожат. Тянут к трансформатору. Там смерть. Мгновенная. B пепел…

"Какой жуткий сон! Надо скорей проснуться!" Сергей хочет крикнуть, но в языке спираль. Она жжет. Становится страшно.

Лю-у-у-у-ди-и-и! - Крик застревает в мозгу. - Ы-ы-ы - прорывается к горлу и задыхается там судорогой.

"Надо подтянуться!" Руки не опускались. Спирали резко выпрямились, слились в дрожащую нить. В мозгу что-то взорвалось, закружилось в вихре. A-а-а! - закричал вихрь. Погас свет. Нить перестала дрожать. "Там же шесть тысяч вольт!"

Помоги-и-и-те-е-е! - В горле хрипит, не хватает воздуха. "Где-то рядом телефон".

Сергей встает, делает несколько шагов вперед и падает лицом вниз, в жидкую холодную грязь.

"Надо встать, встать, встать… - командует он и не слушается собственных команд. - Ток выключен. Кабель еще горит".

Сергей поднимается на коленях, проползает несколько метров и падает мокрым телом на голубую змею огня.

Его нашли проходчики. Он лежал на кабеле метрах в десяти от трансформаторной камеры, тихо стонал и просил пить. Глаза Сергея были широко раскрыты и удивленно смотрели вверх. На правой ноге горел резиновый сапог. Когда его попытались снять, Сергей вскрикнул и закрыл глаза.

У Коли Гончарова дрожит рука, и вода из фляжки льется на подбородок, на щеки, стекает за шею, оставляя на лице белые полосы.

Ребята, я жив? - Сергей поднимает голову и тут же роняет ее. - Пить…

Сережа, потерпи, может, нельзя много воды… - В голосе Николая мольба, просьба, жалость.

Удары по колоколу, торопливые, тревожные. Машинист шахтного подъема настораживается и крепче усаживается в кресле.

…Шесть, семь, нет, он не ошибся. На световом табло загорается цифра 7. Она зажигается редко и, может, поэтому кажется чужой и страшной. Семерка требует: "Самый осторожный подъем, машинист, в клети раненый шахтер…"

Шахтная клеть зависает на тросе и плавно ползет вверх. Набегающая струя воздуха шепеляво свистит в железном козырьке клети, врывается внутрь и брызжет мелкими каплями дождя. Капли пахнут весной и пылью околоствольного двора. Коля Гончаров стоит на коленях и осторожно поддерживает голову друга.

Сергей открывает глаза и смотрит на склоненные к нему лица.

"Почему они молчат? Что случилось? Неужели это явь? Там же шесть тысяч вольт. Если не сон, то я мертв. Разбудите же меня!" Сергей пытается приподнять руки и морщится от боли. На мгновение к нему возвращается ясное сознание. "Неужели со мной?.." По телу пополз страх, сердце сжалось и вдруг упало. "Молчат…"

Когда в шахту приходит беда, шахтеры угрюмы и молчаливы.

Клеть остановилась у приемной площадки. Яркий весенний свет слепит глаза, давит в уши, щекочет в носу. В открытую дверь Сергей видит машину с красным крестом на боку. Крест, как огромный паук, неуклюже ворочается, тянет беспалые красные лапы к лицу и хрипло скрипит: "По-о-пал-ся-а-а…"

Чга-чга-чга… - визгливым скрежетом хохочет вверху.

Сергею хочется сделаться маленьким-маленьким и убежать, спрятаться от красного паука и страшного металлического хохота.

Паук схватил за руки, больно придавил глаза, бешено завертелся сплошным красным колесом.

Петров, Петров! - донеслось откуда-то издалека, и колесо стало черным.

Какой молодец!.. Отключил!.. На верную смерть шел… Руки, руки… осторожней… - Голоса слились и потонули в красно-черном тумане.

Шофер "скорой помощи" резко хлопает дверью, бегом направляясь в кабину. Машина срывается с места и мчится от шахты через поселок по хрупким весенним лужам, брызгаясь мокрым снегом, прозрачной талой водой.

Девчушка в распахнутом пальто по-прежнему стоит на дороге и смотрит в небо. Машина с красным крестом гудит, и девчушка, посторонившись, смотрит ей вслед: в глазах у нее возникает встревоженность, а губы еще продолжают улыбаться…

В небе звенит жаворонок. Лужи раздаются по сторонам я после долго волнуются разбитыми осколками солнца.

На чистом бланке истории болезни несколько строк: "Петров Сергей. Электроожог 4 - 5-й степеней обеих верхних конечностей и правой стопы. Доставлен каретой "скорой помощи" в глубоком шоке".

Срочно созванный консилиум заседал недолго.

Весть о несчастье поползла по палатам. Сделались сосредоточенно-суровыми лица больных, словно все они нечаянно заглянули в пропасть и она грозно, гипнотически поманила их.

За окном капелью звенела весна, обиженно стучала по окну голой веткой сирени, будто хотела сказать: "Что же вы, люди, забыли обо мне?"

А людям стало не до весны…

Таня стоит у окна и смотрит, смотрит…

Цепочка людей, растянувшаяся от шахты до поселка, заметно редеет и через несколько минут совсем обрывается. На руке тикают часы. Таня сердится:

"Опять, у Сергея какое-нибудь заседание!"

На дороге появилась группа людей. Шли, размахивая руками. - вероятно, сварили. Тане показалось, что среди них Сергей. Рассмотрела лучше и рассердилась еще больше: Сергея нет. Люди прошли, и дорога опять опустела.

Из окна квартиры виден террикон. По нему вверх медленно ползет вагонетка. Доезжает до вершины, останавливается на миг и перевертывается ввepx дном. Из вагонетки высыпаются крупные куски породы, катятся вниз и плюхаются в лужу, разлившуюся у основания террикона. Летят брызги, а вагонетка торопится вниз, за новой партией камня.

Сергей дебит смотреть на террикон и эту, как он ее называет, "трудягу-вагонетку". Таня улыбнулась. Вспомнила, как однажды зимой у мужа неожиданно испортилось настроение. Она волновалась, думала - неприятности на работе. А когда утихла вьюга, Сергей подошел к окну и рассмеялся, вагонетку свою увидел. Потом, посерьезнев, сказал: "Кажется, ничего нет примечательного. Гора изломанных камней - и все… Л вдумаешься… Это же сама жизнь! Мудрая, интересная и вечно живая. Прошли миллионы лет. Миллионы!.. Из питекантропа труд сделал умнейшее на земле существо. Миллионы лет… И как мизерно коротка наша жизнь в этой вечности. Одно мгновение… А у вас вчера целый час не работала лава из-за нерасторопности одного шалопая. Вот и войдет этот час пустым местом в вечность. Обидно!"

"Смешной он у меня", - подумала Таня.

Таня не заметила, как к дому подъехала голубая "Победа". Хлопнули дверцы, она увидела людей, торопливо идущих от машины к их дому.

"Это ж Сережкин начальник… И дед с их участка. Где Сергей?" Таня почувствовала, как мозг царапнула мысль, от которой кровь прилила к лицу, часто-часто застучало сердце и вдруг упало, сжавшись в болезненный комок.

"Может быть, не к нам. Чего ж я боюсь?"

В дверь лостучали. Стук грохотом ударил по комнате. Таня подняла руки к похолодевшим щекам и села. "Не открою!" - мелькнула безрассудная мысль.

Стук робко повторился. Послышались приглушенные голоса.

"Надо открыть". Руки дрожат, никак не могут найти задвижку от двери. И когда медленно, словно в квартире покойник, сшвв шапки, вошли Петр Павлович и старый мастер, дед Кузьмич. Таня без слов поняла: случилось что-то ужасное.

Что с Сережей? - И заплакала.

Метнулась к шкафу за косынкой, но ноги подломились, в глазах пошли черные круги.

Не плачь, дочка, бог даст, все обойдется, - У Кузьмича срывается голос, старчески дрожит, и нельзя понять, надежда в нем или соболезнование Большая шершавая ладонь неуклюже гладит щеку. - Ничего… там. хорошие врачи, организм у него молодой, крепкий… не плачь… Что ж теперь делать… всякое бывает… такую уж мы выбрали себе долю - на работу, как в бой… Случаются и шальные пули - Спохватившись, что сказал лишнее, заторопился: - Поехали, дочка, одевайся…

Машина едет бесконечно долго. Тане кажется, что они заблудились среди этил многочисленых улиц, переулков и, когда найдут правильную дорогу, будет поздно: Сережка умрет.

Сейчас приедем, - говорит Кузьмич и весь съеживается.

Какая-то неизвестнаая сила рванула Таню из машины, заставила пробежать по длинному коридору больницы и остановиться именно перед теми дверьми, за которыми был он, ее муж, Сергей Пeтpoв. Толкнула дверь, сделала шаг в палату и застыла на месте.

Слева, на койке, закутанный в бинты, с бледным, осунувшимся лицом лежал Сергей. Таня боком подвинулась я иеете-ли и безвольно осела на пол.

Сереженка, родной мой, как же ты так, а?.. - Рукой потянулась к лицу и вскрикнула отчаянно, страшно - Сережа!

Очнулась в пустой, просторной комнате. Посмотрела и удивилась: где эта она и что с ней? Вошла женщина в белом халате, что-то сказала и ушла. Когда закрыла дверь, до Taниного слуха, дошил звук ее колеса, а слов пе разобрать. И вдруг обожгло: окровавленный бинт на груда муж".

На вторые сутки утром Сергей открыл глаза. Таня сидевшая рядам на стуле, затаила дыхание. Тихонько позвала:

Глаза повернулись к ней, я захрипел:

Та-н-я, разбуди меня. Я не могу сам проснутся.

Сереженька, тебе больно?

Буди скорей!

Ты не спишь, Сережа. Мы в больнице. Тебе руки то" ком обожгло… немного…

Неправда… меня убило… Там же шесть тысяч вольт… Таня молчала. Глотала комок, подступивший к горлу, и не могла проглотить. "Заговорил, заговорил, - значит, будет жить, будет!" А слезы заливали лицо.

Почему ты плачешь?

Я ничего… я так… я уже не плачу…

Что в шахте?

Ты спас людей и шахту от пожара… Там что-то могло взорваться…

Кто подобрал меня?

Коля Гончаров с проходчиками.

Что говорят врачи?

Врачи?.. Врачи говорят: ничего страшного нет. Немного полежишь здесь, и все пройдет. - Таня старается сказать это быстро-быстро, словно ждет, что вот войдет кто-нибудь в палату и крикнет: "Нет, не говорят этого врачи, они не надеются на спасение жизни!" И опять замолчит Сережка, и снова надвинется страшная ночь.

Ты мне говоришь неправду, Таня. Зачем?

Они… они ничего не понимают… они… - И со слезами выдохнула: Они говорят, что ты умрешь… Это неправда, неправда!

Взгляд Сергея устремлен в потолок, высокий и ослепительно белый. Справа, из угла, тянется узкая темная трещинка, тоненько петляет среди маленьких белых бугорков и незаметно теряется.

И опять показалось Петрову, что он спит и видит сон. Сон, как спрут, засосал его в свои липкие объятия, и нет сил высвободиться из них.

Выйдите на минутку, мы посмотрим его, - обращается человек в белом.

Сзади стоят двое, держат стеклянного спрута с длинными резиновыми щупальцами.

"Врачи!" - мелькает мысль.

Женщина в белой косынке долго разбинтовывает левую руку Сергея. Бинт собрался в большой окровавленный клубок, а она все мотает и мотает, время от времени смотрит в лицо больному, вздыхает и вновь сматывает бинт. Сергей приподнимает голову, пытаясь увидеть свои руки. Сестра прикасается к его лбу и придерживает голову на подушке.

Не надо смотреть! Не надо…

Горюнов наклонился над койкой, спрашивает:

Больно? А здесь?

Сергей не чувствует боли и, только когда укололи в плечо, ойкнул.

Я так и предполагал… Плохи твои дела, парень! Может быть, придется ампутировать. Я о руках говорю.

Как ампутировать?! Резать?! Вы шутите, да?!

Горюнов смотрит мимо больного и молчит.

Ам-пу-ти-ро-вать… Как же это, а?! Как же я жить-то буду?! Руки… Таня! - И вдруг закричал диким, нечеловеческим криком: - Не дам, варвары, лучше убейте меня!

На третий день началась гангрена. Выход был один - ампутация.

И немедленная…

Валерий Иванович Горюнов воспринял без энтузиазма Свое назначение лечащим врачом Сергея Петрова. При первом же осмотре Сергея, не вдаваясь в тонкости медицинского анализа, он твердо и категорически заключил - не выживет.

Человек эгоистичный и трусливый, Горюнов был напуган обширностью ран у больного, его воля была парализована видом человеческой трагедии. Одна мысль поставить себя в положение Петрова приводила его в уныние. Он и сам не знал, почему возникла эта кошмарная мысль, и всеми силами гнал ее. Ободрял себя тем, что ничего подобного с ним не может произойти, что вот сегодня же он пойдет домой цел и невредим, там его встретит жена, они будут смотреть телевизор, болтать о всяких пустяках, а может, пойдут в кино, наступила весна, летом они поедут на юг, к морю… От сердца отлегло, но ненадолго. Камнем над головой повисла все та же мысль. Сострадания к больному не было. В груди росло раздражение и злоба. "Его же придется оперировать, а он умрет под скальпелем. Не хватало еще смерти пациента в моем послужном списке. Все верят в сказочки Бадьяна… Ну и пусть берет его себе!"

В кабинете их было трое. Главврач больницы супился и молчал.

Больной безнадежен. Зачем его дополнительно мучить операцией? говорил Горюнов.

Не согласен. Надо испытать все. Вы лечащий врач и не имеете права отказываться от риска, - возражал Вано Ильич Бадьян.

Главврач еще долго слушал, как хитрил и изворачивался Горюнов, всеми средствами старался избавиться от трудного больного. Потом встал и, скрывая раздражение, сказал:

Решено. Вано Ильич, готовьте Петрова к операции. В конце концов, каждый поступает так, как подсказывает долг и совесть.

Хирург Бадьян присел на краешек постели Сергея и повел осторожный разговор о необходимости операции. Петров смотрит мимо врача, и кажется, что он не слышит ня о жестокой гангрене, угрожающей ему, ни о том, что надо быть мужественным в тяжелые минуты жизни.

Я не ребенок, доктор…

Вот и хорошо, вот и хорошо!

Во время операции Сергей не мигая смотрел на яркую операционную лампу в молчал. Бездонными омутами голубели широко раскрытые глаза, которые ничего не видели, не желали и не чувствовали. Даже боли. И только когда противно завизжала хирургическая пила, Сергей весь сжался я отвернулся от света.

После операции Таню не пускали к мужу. Она просила, плакала - все бесполезно.

Ему нужен покой, а вы не сдержите себя, - отказывал Бадьян.

Таня встала и решительно направилась в палату. Вано Ильич остановил ее, молча накинул ей на плечи своя халат и так же молча вернулся в кабинет.

"Только бы не заплакать, сдержать себя. Во что бы то ни стало сдержать, - думала она. - Надо подбодрить его, не дать упасть духом - это главное сейчас. Он сильный! Вдвоем мы все переживем, лишь бы выжил. - И внахлест упрямое: - Выживет, выживет…"

С того момента, как понял Сережка Петров, что не кошмарный сон случился с ним, а дикий по своей жестокости поворот судьбы, в мозгу застыло: "Все кончено".

Что подразумевать под этим "все кончено", Сергей не знал. А на операционном столе, когда загорелось огнем и стало неестественно легким левее плечо, подумал: умереть бы…

И испугался.

Не смерти испугался, а внезапно пришедшей мысли о ней. Что-то простое и совсем обыденное мелькнуло перед глазами, отчего сжалось сердце и подступила неуемная тоска.

В палате он молча смотрел в потолок яг яе мог совладать с приливом горьких мыслей. "Неужели здесь… На могиле посадят березку…"

И опять стало страшно Сергею.

Сестра, а почему меня сразу не убило, ведь там высокое напряжение?

Наверно, вы бессмертный… - тихо сказала она и, оглянувшись, добавила: - Не надо разговаривать, а то нам влетит от врача.

А лучше бы… смертный…

Что вы, Сережа! Разве можно так… Вы выздоровеете, работать пойдете, ну и все такое… Вот у нас был случай…

Я знаю эту историю, сестричка. Скажите лучше, когда собираются мне другую… - И замолчал.

Туго сдавил веки и, как пулю в сердце, ждал: сейчас скажет - завтра…

У дверей палаты Таня остановилась. Поправила волосы, косынку, протянула руку вперед, намереваясь открыть дверь, и не решилась. Боялась увидеть Сергея в окровавленных бинтах, без руки, в чувствовала, что не выдержит, расплачется. Всем телом налегла на дверь и вошла в палату. Глаза Сергея на миг вспыхнули и погасли. Сестра встала и осторожно вышла.

Я дома была, - выговорила Таня и удивилась звуку своего голоса. "Зачем я это говорю, это же неправда!" - Дома все хорошо, - сказала она и подумала: "Зачем я вру? Я же все время простояла под окном операционной, держа руки около ушей, чтобы закрыть их сразу, как только раздастся крик Сергея". - Сережа, я с тобой тут буду… помогать…

Сядь, Таня, поговорим… - Сергей глотнул слюну и отвернулся. - Маме всего писать не надо. У нее больное сердце. - Он на минуту замолчал, кусая губы, а потом строго Сказал: - Вот и кончилось наше счастье… - И заспешил: - Ты не ходи ко мне, Таня. Так будет лучше. Для нас обоих. Брось меня, уйди. Уходи, я не люблю тебя… я… - Сергей болезненно сморщил лицо и умолк.

Таня судорожно закрылась руками. - Зачем ты обижаешь меня, Сережа? Она хотела задушить подступивший вскрик и не смогла. - Зачем ты так?.. Я же люблю тебя.

Тебе двадцать лет, твоя жизнь впереди… Для меня все кончено. Уходи, я прошу…

Дверь качнулась, как в тумане, пол зыбко дрогнул и поплыл в сторону. Из-под рук ускользает дверная ручка, делаясь то гигантски большой, то мизерно маленькой.

"Надо уйти, он просит, я не нужна ему…"

…Выстрелом ударила дверь - ушла. Ушла Таня, жена. Заныло в груди и придавило к постели. Не дотянуться до двери, не открыть ее, не позвать: вернись! Сергей всем телом рванулся вслед и тут же беспомощно упал. Зубами рвал наволочку и неумело, по-мужски плакал.

Впервые за свою сознательную жизнь - неутешно, навзрыд.

Как в пустыне шла Таня по улицам шумного вечернего города. На что-то натыкалась, поворачивала в другую сторону и снова шла без цели, без дум, без желаний. У железнодорожного переезда перед самым носом тяжело ухнул поезд и зацокал частой дробью колес. Таня вздрогнула и побежала назад. "В больницу, скорей!" Пробежав метров десять, остановилась.

Вас обидели, девушка? - Незнакомый человек осторожно отвел Танины руки от лица и, заглянув в заплаканные глаза, заботливо спросил: - Что-то случилось? Может, помочь?

Никто не поможет нам, - всхлипнула Таня.

Зачем же среди улицы плакать? Вам куда идти?

Не знаю. Муж мой в больнице…

Что с ним?

Несчастье в шахте…

Нет. Руки током обожгло. Он жить не хочет. Меня гонит от себя.

Человек задумался. Махнул рукой: пошли!

Таня шла рядом и не понимала, куда и зачем ведет ее незнакомый человек. Отвечала на его вопросы, торопясь, начинала рассказывать о своем горе, на полуслове умолкала, всхлипывая, закрывалась ладонями.

Больница была заперта. На долгий звонок вышла дежурная сестра, молча открыла дверь и, не взглянув на поздних посетителей, ушла.

Танин спутник остановился в коридоре. Растерянным взглядом осмотрел многочисленные двери и почесал затылок. За какой-то из них лежал человек, попавший в беду. Чем он поможет ему? Там, на улице, когда он увидел одиноко плачущую женщину, было проще. Человек в беде: надо помочь. В пути подбирал ободряющие слова, не подозревая, что все сони поблекнут, станут неубедительными даже для самого себя, стоит только оказаться в этом ярко освещенном коридоре с дурманящим запахом йодоформа.

Как фамилия вашего мужа? - спросил мужчина, будто ожидая, что эта неизвестная ему фамилия внесет ясность в создавшееся положение.

Смотрите, какое совпадение! А моя фамилия - Петренко! - Хотел улыбнуться, но только виновато сморщил лицо и откашлялся.

Из операционной вышел врач.

Кто вас пропустил сюда?

Мы к Петрову…

Время для посещения больных с двух часов до пяти. Днем к тому же!

Товарищ! - Петренко шагнул к врачу. - Нам на пять минут, это очень важно.

Все в нашей жизни важно, и никто не хочет ждать. - Врач повернулся, чтобы уйти.

Таня узнала Бадьяна.

Что с ним, доктор? - уцепилась она за халат.

Бадьян остановился.

Открылось артериальное кровотечение. Кровь остановлена. Для вливания крови не хватило наших запасов нужной группы… В Макеевку пошла машина. Часа через полтора кровь будет. Вот и все. Вы здесь не нужны.

Как же так, товарищ врач! Доктор! Два часа… это же много! А вдруг человек… - Петренко мял в руках кепку, совал ее в карман, вытаскивал и тряс перед лицом врача. Ища поддержки в какой-то своей еще не высказанной мысли, Петренко посмотрел на Таню и тихо, умоляющим голосом сказал: Товарищ, возьмите у меня кровь, пожалуйста, я совершенно здоров. Вот посмотрите! - Он сбросил с себя пальто, заторопился, нащупывая на рубашке пуговицы. - Вы не имеете права отказать мне! - Голос Петренко дрогнул. - Я не уйду отсюда! Я буду жаловаться! Что вы так смотрите на меня?!

Вы хоть знаете, какая у вас группа крови? - устало спросил Вано Ильич.

Какое это имеет значение! Кровь есть кровь!

Нам нужна первая труппа, резус положительный.

Вот-вот! У меня точно такая… с резусом…

Через полчаса Бадьян настраивал аппарат для переливания крови и задумчиво улыбался.

Сережа, ты знаешь, кто стал твоим донором? Известный тебе… - Й поднес ампулу с алой жидкостью к глазам Сергея, надеясь приятно изумить его. На этикетке торопливым почерком было написано; "Петренко Геннадий Федорович. Токарь. Группа крови первая".

Сергей не знал токаря Петренко, так же как токарь Петренко не знал шахтера Петрова. Но врач полагал, что они хорошо знакомы: зачем бы иначе человек врывался в больницу среди ночи и предлагал свою кровь?

Эту ночь Таня провела в больнице. Сидя на стуле около, столика дежурной сестры, силилась задремать, хоть на минуту забыться и не могла. Несколько раз ходила в палату к спящему Сергею, молча смотрела на него и, боясь расплакаться, убегала.

Однажды Тане почудилось, что ее зовут. Бегом направилась в палату. Сергей метался в бреду по постели, хриплым шепотом звал:

Таня, Танечка… иди ко мне. Не плачь, мама… Мне больно, доктор… я не хочу, не хочу…

Утром Таня взяла полотенце и повесила на спинку кровати, заслоняя лицо Сергея от солнечных лучей.

Пусть светит, Таня… - услышала она и замерла.

Ты не спишь, Сережа? - Какое теплое солнце…

Я не уйду от тебя. Что хочешь делай со мной. Не уйду! Мне жизнь без тебя не нужна.

Спасибо… Танечка…

Днем больницу осаждали шахтеры. Упрашивали, грозились, потрясали всевозможными бумажками перед глазами главврача и уходили ни с чем. Посещать Петрова категорически запрещалось. К знакомым и незнакомым людям выходила Таня. Сбивчиво рассказывала о состоянии здоровья, принимала кульки, записки, протоколы собраний, вся суть которых сводилась к одному; не. падай духом, друг, мужайся, шахтер!

К вечеру приехал весь состав комсомольского бюро шахты. Ребята, хмурые, присмиревшие, гуськом прошли в приемный покой и попросили к себе врача.

К ним вышел Бадьян.

Почему к Петрову не пускают друзей? - сердито спросил Мамедов.

Существует определенный порядок, к тому же больной очень слаб, ответил Вано Ильич.

Сколько это будет продолжаться? И что сделано для его выздоровления? - выдвинулся вперед Волобуйский.

Мы все мужчины. Я понимаю ваши чувства. Но… случай исключительный…

Нас не интересует статистика! - взорвался Николай Гончаров. - Мы спрашиваем: он будет жить?

Ну, друзья мои!.. Вы говорите так, будто подозреваете что-то нехорошее. Делается все, что в наших силах. Будем надеяться…

Извините, - смягчился Николай, - это ж наш Сергей, такой парень!.. Мы решили дежурить здесь. Если потребуется кровь, кожа… в общем, все мы в вашем распоряжении, - тихо Закончил ой.

Спасибо! Пока этого не нужно! Но… все может быть… Бадьян ушел. В белом больничном халате вошла Таня.

Коля, Сереже и правую готовят…

Успокойся, Танечка, - обнял ее за плечи Гончаров. - Надо крепиться, понимаешь, надо…

Как посмотрю на вас, все живы, здоровы, а он… - заплакала Таня, Как же вы не уберегли его?

Это он сберег нас… большинство было там… в лаве… а он, как Матросов… грудью… - давясь спазмами, медленно сказал Мамедов.

Состояние Сергея час от часу становилось все хуже и хуже. Оттягивать ампутацию второй руки стало опасно.

За несколько минут до начала ампутации он открыл глаза, обвел взглядом суетившихся вокруг врачей и сказал:

Значит, и правую…

Сережа, речь идет о твоей жизни.

Позовите Таню.

В белой маске вошла Таня.

Прости, Таня, если Что было не так… За вчерашнее… Не хочется мне… Не успели вы пожить… по-настоящему…

По-настоящему… А что было- настоящим в их жизни?

Кольцо, подаренное Сережкой в день свадьбы? Нет, оно было не настоящим. Его сделали из трехкопеечной монеты Сережкины друзья. Таня понимала: откуда у студента деньги? - и не обиделась. Оно и сейчас у нее на руке, рядом с тем золотым, что купил ей Сергей с первой получки. Десять настоящих не надо ей за то блеклое, медное…

И они убежали со свадьбы. Шли по пустынным улицам ночного города, под ногами скрипел снег, и от избытка чувств им хотелось крикнуть: "Люди! Смотрите, какие мы счастливые!"

У Тани мерзли руки, и Сергей грел их в своих, больших, крепких. Потом он целовал ее в глаза, щеки, губы и шептал: "Родная моя, я тебя через всю жизнь на руках пронесу".

У Тани перехватило дыхание, она согласно кивала головой, закусывая губы, боясь разрыдаться, и не могла говорить.

Через два часа Сергей Петров лежал в палате без обеих рук…

Утром, после операции, приехал отец. Старый солдат, сам не раз смотревший смерти, в глаза, сел как подкошенный у изголовья лежащего без сознания сына.

Двое суток Сергей был на грани жизни и смерти. Двое суток не отходила от него Таня. Она словно окаменела, сидя на стуле. На уговоры пойти отдохнуть молча качала головой и опять неподвижно застывала, уставившись взглядом в одну точку.

Сидит, сердешная, моченьки нет на нее глядеть, - рассказывала в соседней палате санитарка тетя Даша. - Аж у самой в грудях все разрывается. Стало быть, дюже любили друг дружку.

Чегой-то ты, бабка, любовь их хоронишь! Любили, любили… Слушать гадко! - рассердился больной с перевязанным лбом. - Помню, в сорок третьем… Да чего тут рассказывать! Сидела бы, старая, на своей законной пенсии и не рыпалась! Одну жалость разводишь. Послушает иная дура такую антимонию, да так ей станет жалко саму себя, что… - Больной помолчал, кутаясь в одеяло. Улегся и враз потеплевшим голосом заговорил: - Встретил я вчера ее в коридоре, ну, девчушка еще, совсем девчушка. А вот поди ж ты!.. Спасибо ей сказал. А она смотрит удивленно: мол, за что? А я: за это! Больной постучал кулаком в грудь, по тому месту, где сердце. - На людей стало приятней смотреть, не волки они друг другу!

То ли разговор подействовал на тетю Дашу, то ли еще что, но, подговорив сестру, они вдвоем силой уложили Таню в постель.

Спала недолго. Во сне куда-то бежала отяжелевшими, непослушными ногами, проваливалась в ямы, порывалась кричать, но в рот лезла плотная, тяжелая вата и глушила звук.

Вскочила вспотевшая, еще больше усталая, чем до сна. Внимательно посмотрела на свои руки и удивилась, а чему - сама не поняла.

"Что ж ты наделал с собой, Сережка? - подумала Таня. - Неужели оставишь меня одну? Совсем одну?.. Нет, нет! Ты не имеешь на это права! Я не хочу, не дам тебе умереть! Врачи просто растерялись, да и возможности районной больницы невелики. Поеду в Донецк, к профессорам…"

Ой, что же я раньше-то не додумалась до этого?!

И мысленно мчалась уже в областной город, к седым докторам, которым, по ее мнению, достаточно посмотреть на Сергея - и он поднимется на ноги.

Бадьян грустно посмотрел на нее, вбежавшую к нему в кабинет, и встал.

Кровотечение мы пока остановили, - сказал он, - но, к сожалению, кровеносные сосуды поражены током, они разлагаются в живом теле, и приостановить этот процесс мы не можем. У нас нет уверенности, что не поражены другие жизненно важные центры. Конечно, возможности областной клиники выше, но… - Он хотел что-то добавить, но неопределенно махнул рукой и сел.

Таня молчала. Чувствовала, как в груди закипает глухая злоба, и не разобрать на кого. То ли на коварный ток, то ли на беспомощность медицины. Не могла и не хотела поверить, что самый дорогой ей человек перестанет жить.

Сначала все говорили - он дня не проживет! - неожиданно резко сказала Таня. - Эх вы! Испугались, что такого случая не было! - уже кричала она, убеждаясь, что ехать в Донецк надо немедленно.

На скамье у больницы Таня увидела Сережкиного отца. Он сидел, обхватив руками голову, низко опущенную к земле. - Папа! - окликнула Таня.: Антон-Андреевич поднял- головуу торопливо заговорил:

Таня, дочка, горе-то какое, горе… Сережа, сынок мой… вот таким пупешком… ручонки тянул ко мне… Говорил: "Папа, не ходи на войну, там убивают". А сам… И войны-то нет…

Таня заглянула ему в лицо и испугалась. На нее смотрели постаревшие, усталые, но такие родные Сережкины глаза. Ей вдруг захотелось сказать этому человеку что-нибудь теплое, ободряющее. Она порывисто обняла отца и побежала.

…По пути в Донецк, сидя в автобусе, она про себя повторяла непривычное для нее слово "папа" и дивилась той легкости, с какой оно было произнесено. Куда девались прежние страхи и опасения, что застрянет это слово в горле, неприятно царапнет слух того, к кому впервые будет обращено? "Папа… А каким был мой? Говорят, добрый, веселый… Ушел на фронт, и по сей день…"

Донецк шумел разноголосицей улиц, шуршал по асфальту колесами автомобилей, громыхал переполненными вагонами трамваев. Порывистый апрельский ветер раскачивал деревья, словно будил их от долгой зимней спячки, торопил насладиться жизнью.

Бойкая синеглазая Девушка Таниных лет долго объясняла Тане, как проехать в клинику имени Калинина, где, по ее мнению, должны быть хорошие врачи. Смешно сощурилась и сочувственным голосом спросила:

У вас мама больна, да?

Нет, муж.

Серая громада главного корпуса больницы, холодно блеснув глазницами окон, вселила в Таню робость и вместе с ней слабую уверенность: ехала не зря.

Сергей очнулся. Обвел взглядом палату и уставился на отца.

Ты приехал, папа? А мы собирались к вам…

Доехал хорошо. Дома все здоровы, - заторопился отец. - Мать… мать тоже здорова. Поклон тебе шлет. У нас половодье. Волчий лог разлился… Ждали тебя… Ну ничего, выздоровеешь - приезжайте.. - Отец смолк, мучительно подбирая бодрые слова, а они, как угри, ускользали, наталкиваясь на камнем повисший вопрос: как же теперь, сынок, жить-то будешь?

Прости, что не уберег себя… Ты всегда говорил мне: "Будь смелым, сын". Я не струсил, папа. Не знаю, что будет со мной. Говорят, не выживу. Не хочется верить, но… Отрезали левую… на очереди правая… а там нога…

Отец с тревогой посмотрел в лицо сына: не бредит ли? Ведь руки ампутированы обе. И вдруг по спине пополз мороз: не помнит!

Сынок, ты все помнишь?

На уровне груди двумя острыми углами поднялась простыня, Сергей широко раскрыл глаза, лизнул пересохшие губы и тихо сказал:

Где она?

Обезумевшим взглядом поводил по забинтованным культям рук, ампутированных выше локтей, и вдруг захохотал страшным истерическим xoxoтом.

С правой стороны по белой простыне, все расширяясь, ползло алое пятно.

Человек в очках, внимательно выслушав перемешанный слезами рассказ Тани, молча встал из-за стола и вышел. "А он совсем не похож на профессора", - подумала Таня. Профессор вернулся с женщиной.

С вами поедет доцент Гринь, специалист по ожогам.

Открывшееся с правой стороны кровотечение удалось остановить. Все попытки врачей ввести в вену иглу для переливания крови были безуспешны. Положение усугублялось тем, что неповрежденной была только левая нога. Взмокшие от напряжения врачи тщетно пытались найти спасительный сосуд. От частых уколов нога вспухла, пугающе синела. Пульс не прощупывался.

В суматохе, царившей около койки больного, появления Гринь никто не заметил. Она внимательно присмотрелась к действиям коллег, потом внятным голосом сказала:

Приготовьте инструмент для вскрытия артерии!

Все, как по команде, подняли головы и посмотрели на нее.

Ночью шел дождь. Темноту за окном рвала молния. Таня испуганно ждала удара грома, а его не было. Упругий весенний ветер шуршал по окнам, и казалось, не выдержат напора хрупкие стекла, лопнут и впустят в палату буйство апрельской ночи. У столика дремала дежурная сестра. В забытьи глухо вскрикивал Сергей. Злясь на свое бессилие, завывал ветер.

"Перевезти в Донецк надо бы, но риск велик. Если в дороге откроется кровотечение…" - в сотый раз вспоминала Таня слова Гринь и каждый раз пугалась недоговоренного слова. - Риск… А если бы сегодня она опоздала, ну хотя бы на десять минут?" Таня подошла к окну, всмотрелась в ночь.

Отдохни, Таня, свалишься ведь… - Как вы думаете, спасут Сережу?

Что тебе сказать? Такого тяжелого случая в нашей больнице еще не было. Вано Ильич хороший врач, человек добрый, горячий, но… всю жизнь аппендициты, переломы лечил, а тут… Вот вчера… Если бы не докторша из Донецка, кто знает, чем бы все кончилось. Никому и в голову не пришло ввести кровь через сосуды шеи. Привыкли же в руку колоть.

Что же делать, Клава?

Если бы на все случаи жизни были готовы ответы! - рассуждая как бы сама с собой, проговорила сестра. - Конечно, самое лучшее - перевезти его в Донецк. Как-никак областной город… и кадры квалифицированней, и возможности выше. Но кто возьмет на себя эту ответственность? Гринь выговаривала нашим врачам; почему не перенесли в операционную? А ведь заведующий отделением запретил Бадьяну трогать его с места. Боятся артериального кровотечения. Советовала сделать сложную операцию, так после, когда уехала. Горюнов сказал: "Советовать все храбрые, а кто поручится, что он выдержит? О том, что на столе зарезали, найдется кому сказать!" А Горюнов всегда говорит словами заведующего. Друзья… Обратись-ка ты, Танюша, в здравотдел.

Стукало там есть. Главный хирург области. Он поможет.

Под утро Сергей попросил пить. Таня поднесла стакан с водой.

Пей, Сережа, пей! Врачи рекомендуют больше пить. - Старалась не расплескать воду, крепко сжимала стакан обеими руками и чуть не вслух твердила: "Это в первый раз. От непривычки… привыкну… приучу свои руки к нему…" А они от напряжения дрожали, и вода, минуя Сергеевы губы, текла в нос, к глазам, за шею.

Сергей отдышался.

Где отец?

Дома у нас ночует. Завтра ему надо ехать. К тебе приходили ребята. Управляющий трестом был.

Локти у меня остались?

Не надо об этом, Сережа. Живут же люди… Я все могу делать. Вот! Таня порывисто встала, протянула руки к лицу Сергея. - Они твои… тоже… на двоих будут. Ты не смотри, что они маленькие и сама я маленькая! Я все смогу! Мы еще лучше других жить будем! - Не дожидаясь ответа, заспешила: Сегодня поеду в Донецк, тебя перевезут туда. Там хорошие доктора, они сразу вылечат!

А новый день нес с собой новые тревоги и опасения. Порой казалось, что минуты жизни Сергея сочтены. Но сильный организм яростно дрался со смертью, гнал ее, и она была вынуждена давать все новые и новые отсрочки.

К вечеру тридцатого апреля зеленый "Москвич", вздымая придорожную пыль, мчался в районный городок. Человек спешил на помощь к другому человеку.

Ознакомившись с историей болезни Петрова, Стукало в окружении свиты врачей прошел в палату.

Как самочувствие, шахтер?

Хвастаться нечем, доктор…

О-о-о! Вы, я вижу, упали духом. Не годится, не годится! Представитель такой мужественной профессии - и какой пример подаете вы больным! Вам предстоит еще долго жить, и, знаете, вспомните когда-нибудь эти дни, стыдно станет за свою слабость. Вот ведь как-cl

Стукало повернулся к врачам, сказал:

Подготовьте Петрова к эвакуации! Человек рожден жить! Этого в наших стенах никто не должен забывать! Врачи не забывали об этом в бою, под разрывами снарядов… До областной травматологии полета километров. Испугались?..

Стукало вышел. У дверей его встретила Таня.

Доктор, он будет жить?

Сколько ему лет?

От встречного вопроса Таня побелела, вихрем пронеслось а мозгу - сейчас скажет: "Жаль, но…" Попятилась назад и замахала руками:

Не надо, доктор, я не хочу, не надо…

Что вы, что вы, детка! Я хотел только сказать, сколько ему осталось жить до ста лет.

Ему двадцать пять.

Ну вот-с! Значит, семьдесят пять. Повезем его к нам. Сразу скажу: лечиться придется долго. Ожоги заживают не скоро. Крепись, шахтерская жена!

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

Ночью в окно заглядывал двурогий серп луны. Когда на него наплывали тучи, в палате становилось совсем уж неуютно. Издалека долетал глухой шум. Он медленно нарастал, переходил в отчетливое рокотание и потом так же медленно затихал.

"Машины идут, дорога недалеко, - думал Сергея, силясь уснуть. - Сколько сейчас времени? Как болят руки. Огнем жжет. Отрезали ведь, а они болят. Почему здесь не дали морфия? Скорее бы наступило утро. Отца уже проводили. Как он обо всем расскажет маме?.."

Не спишь, Егорыч? Я вот все думаю: живешь дома, ходишь на работу, и кажется - нет на свете болезней, страданий, все течет гладко, чинно… А как попадешь сюда, насмотришься… Иной будто мир. Сколько на человека бед цепляется! Да какие… Неужели и при коммунизме так же будет?

А куда ты денешься от всего этого? - откликнулся голос из темноты. Меньше то есть будет этих гадостей, а быть будут. Победим старые болезни новые появятся. Болезни - это тоже проявление жизни.

Унылая картина.

Нет, таких больных, как мы, те есть лежачих, не будет. Профилактика лучше станет. В самой ранней стадии распознают болезнь и убьют ее, а то и вовсе предупредят.

Помолчали.

Странная она штука, жизнь! - заговорил голос, начавший разговор. Пока не придавит к ногтю, не задумываешься о ней. Живешь себе… Получку получил - рад, выпил - весел, с женой поскандалил - гадко. Транжиришь ее, жизнь, направо-налево… А ей ведь цены нет. Поздно только мы понимаем это. Как у скорого поезда: расстаешься с другом и, пока есть время, болтаешь о пустяках, а тронется, мелькнет последний вагон - и вспомнишь: главного-то я не сказал. Ан поздно! Хлестнет поезд последним гудком - и привет!.. У меня не все получалось в жизни. И лгал, и малодушничал, и прочая гадость была. Это я только теперь понял. Эх, другую бы жизнь мне!

Жизнь - это не мотор в машине, который можно заменить, - вздохнул Егорыч. - Оболочка осталась, а нутро другое. Недаром кто-то пошутил, что обезьяна, прежде тем стать человеком, сначала засмеялась и подняла голову вверх, то есть разогнулась, потом заплакала, а вытерев слезы, поняла, что у нее есть руки, и тогда стала человеком.

Да, слезы… Как думаешь, Егорыч, жена останется с ним?

То есть в каком смысле?

В прямом… жить, женой…

Никак не разберу я тебя, Остап Иосифович! Мужик ты вроде ничего…

В наступившей тишине тонко попискивала конка Егорыча. Старик сердито ворочался с боку на бок.

Даже самый беглый осмотр больного убедил Кузнецова - нового лечащего врача Сергея - в срочной необходимости хирургического вмешательства. Промедление могло стоить Петрову жизни. Сосуды подключичной артерии лопались, как мыльные пузыри, вызывая обильные кровоизлияния. Остановить этот смертельно опасный процесс могла только немедленная операция перевязка артерии почти у самого сердца.

Наступали первомайские праздники. Они могли задержать операцию по меньшей мере яа два дня. И Григорий Васильевич решился: он будет оперировать завтра же, первого мая.

Домой хирург шел пешком. Кузнецов любил эти прогулки после работы. Многоголосый шум, здоровое дыхание многолюдных улиц освежающе действовали на него. Отвлекали от больничных забот, глушили думы о служебных неурядицах, успокаивали нервы. И в этот вечер ему хотелось забыть обо всем на свете, пройтись по предпраздничному городу, ни о адм не думая, не заботясь.

Григорий Васильевич шел домой не спеша. Веселой суматохой были полны улицы, горели кумачом флагов, в воздухе висел радостный гул и пахло чем-то таким, чем может пахнуть только канун большого праздника.

"А может быть, не надо было назначать операцию на праздник? неожиданно ужалило врача сомнение. Тут же вспомнилось лицо больного и его голос: "Доктор, я буду жить?" А глаза уже ни во что не верят. - Будет, должен! Человек должен жить!"

Около дома Кузнецова встретил сын. С разбегу прыгнул на шею.

Папочка, мама себе такое красивое платье купила, такое красивое! Мы пойдем на парад? Ты посадишь меня к себе на плечи? Хочешь, я дам тебе шар? Самый красивый!

Отец улыбнулся.

Видишь ли, Сережа… Дело в том, что я не смогу завтра пойти с вами. Мне очень жаль, но…

Сын соскочил с рук, шмыгнул носом.

И всегда ты так, папка! То у тебя футбол, то еще что…

Ну, ну! Ты же мужчина! Постарайся понять меня. Одному человеку очень плохо. Он попал в беду. Ему надо помочь. Обязательно. Понимаешь?

Ты всегда других любишь. Витька с отцом, а я…

Вместе с Таней Антона Андреевича провожал Михаил, двоюродный брат Сергея, живший в Донецке. На вокзале сидели молча, тяготясь молчанием. Отец, не поднимая глаз, часто курил. Вернулась фронтовая привычка.

С того момента, когда очнувшийся от беспамятства сын увидел себя без обеих рук, что-то лопнуло в груди отца. Порвалась и без того тонкая нить надежды, что, может быть, все обойдется по-хорошему. В тот день отец, выйдя от сына, против воли потянулся в буфет. Пил водку и чувствовал, что ничем не заглушить жуткий хохот сына.

Ты навещай его, Миша. А мать я сюда не пущу, не выдержит… В случае чего телеграфируйте…

И опять повисло тяжелое молчание. Когда засвистел тепловоз, Антон Андреевич вздрогнул и, болезненно сморщившись, встал.

Папа! - позвала Тани.

Да, да, я знаю… Ехать… - сказал он и, сгорбившись, - пошел к вагону.

Ночевала Таня у Михаила. Бойкая темноглазая Анна, жена Михаила, встретила ее ласково. От всей комнаты веяло покоем, уютом, размеренной семейной жизнью. На столе, напоминая о весне, стояли цветы. Хлопотали с запоздавшим ужином хозяева.

"Вот так и мы когда-то…" - подумала Таня, сдерживая слезы.

Кушай, Танечка, кушай, - угощал Михаил.

"Бывало, и Сережа так же…" Кусок хлеба застрял в горле, звякнув, из рук упала ложка. Таня потянулась ее достать и, уронив голову на стол, заплакала.

Ее не успокаивали. Молчал Михаил, украдкой вытирала слезы Анна. Слова были ни к чему… Они, как ветер при пожаре, только сильнее раздули бы огонь.

В постели Таня долго не могла заснуть. Широко раскрытыми глазами смотрела в темноту, пыталась вспомнить, каким был Первомай в прошлом году, но мысли неуловимыми путями уходили в сторону и вели в предстоящий день, к предстоя-шей операции.

Едва забрезжил рассвет, Таня была уже на ногах. Городской транспорт еще не работал, и она пешком через весь город пошла в больницу.

С утра по дороге двигались колонны демонстрантов. Час си часу поток их нарастал, гуще звучали голоса, громче становились песни. Ветер подхватывал их обрывки и бросал в распахнутые форточки больницы, разбивал о горящие солнцем оконные стекла.

Григорий Васильевич Кузнецов, в новеньком, белоснежном халате, стремительно вошел в палату.

С праздником вас, друзья! Какир сны мнились, Сережа, на новом месте? Ну, ничего, ничего… Сделаем сегодня небольшую операцию, жизнь пойдет веселее! Сердишься, что нe дали морфий? Напрасно. Вот старожил наш, Иван Егорович Ларин, по собственному опыту может подтвердить. - Кузнецов улыбнулся. - Правильно, Егорыч?

Уж это так. Спасибо вам… А бывало, тоже зубам" Скрипел.

И сразу потеплело в палате. Исчезла сковывающая атмосфера, поселившаяся вчера с новым тяжелобольным человеком.

Когда врач ушел, заговорили все сразу, наперебой. Каждый хотел рассказать наиболее трудный случай из жизни, который, по его мнению, может послужить образцом стойкости для Сергея, даст силы духа, необходимые ему там, за плотно прикрытой дверью с пугающей надписью "Операционная".

Лежал со мной под Берлином, то есть в лазарете, один артиллерист, уставившись взглядом в потолок, рассказывал Егорыч. - Вот так, койки рядом. Константином звали… Костей то есть… Красавец парень… гармонист, отчаянный! Не повезло ему на войне, шибко не повезло. Перед самым концом поранил его фашист. В ногу и глаза. Шлепнул миной, и свет белый у солдата померк… И четверо суток он, Костя-Константин, полз по лесу к своим. Голодный, холодный на-раненный, сплошной ночью… Говорит, застрелиться хотел, пистолет достал из кобуры. А потом меня, то есть Костю, такое зло взяло: зачем же я, едрена-матрена, до ихнего логова аж от самого Сталинграда шел?! Нет, фашист, не радоваться тебе моей смерти! И дополз к своим. Лечился в Одессе, глаз один ему восстановили - не совсем, правда, процентов на сорок. Об этом я узнал уже после войны. Случайно встретил в одном селе. Угадал и он меня по голосу… Он в том селе клубом заворачивает. Женился, детишки есть, а как же… двое. Степка институт кончает, старшой его, а младший, Ванятка, то есть тезка мой, в школе учится. Костин баян вся округа сходится послушать!

А вот у нас, на Волховском фронте, был случай, - начал Остап Иосифович.

Сергей слушал и не слушал, а все равно видел переполненные лазареты, полевые госпитали от Сталинграда до Берлина с чудо-людьми, перед мужеством которых отступали тысячи смертей.

Сергей нетерпеливо поглядывал на дверь. Ждал Таню. Его не пугала операция. Он понимал: она будет тяжелой, долгой, но ни о ней, ни о ее исходе не думал, как будто не он, Сергей Петров, должен сейчас в третий раз лечь на операционный стол, а кто-то другой, едва ему знакомый, которому жизнь почему-то стала мучительной обузой.

А ты запомни, сынок! Тот, кто любит жизнь, борется за нее! - Егорыч откашлялся, свесив ноги, сел на кровати. - Конечно, трудно, когда средь бела дня - камень на голову… Кажется, что и солнце перестало светить. Со всеми так. Ты думаешь, те ребята, о которых рассказывали, были какие-то особенные? Ничего подобного! То есть смертные, как и мы с тобой. Но жизнь они крепко любили, зубами дрались за нее! Я это к тому говорю - жизнь стоит того, чтобы за нее драться до конца.

В коридоре звякнул звонок. В палате смолкли. По окну Скользнула песня, прилетевшая от праздничных колонн, скрипнула дверь, и в палату въехала коляска для перевозки больных на операцию.

"Таня не успела, - подумал Сергей и мысленно стал успокаивать себя: Придет, обязательно придет".

Проезжая по коридору к операционной, Сергей опять услышал песню. "Поют…" - подумал он и прислушался.

В раскрытое окно неслось:

Так ликуй и вершись
В трубных звуках весеннего гимна!
Я люблю тебя, жизнь,
И надеюсь, что это взаимно.

Слова песни резанули какой-то издевательской фальшью.

Везите! Скорей!..

Сестра прибавила шаг, испуганная криком Сергея.

…Таня опоздала. Запыхавшаяся, вбежала в палату, протянула руку с цветами и остановилась: кровать Сергея была пуста.

Цветы упали на пол.

С полчаса, - успокоил Егорыч. - Ты не волнуйся, все будет как надо. Приходила сестра, говорила: операция идет успешно. Чувствовал он себя хорошо, ночью спал.

Таня собрала цветы, шагнула к кровати. На смятую влажную от пота подушку положила букет.

Где операционная?

По коридору прямо. Подожди здесь, туда не пустят.

Я там… - И, не договорив, убежала.

Сергей успел просчитать до двух, и по краю огромной "швы, висящей над ликом, быстро побежал вниз головой Мизерно маленький человечек. "Так это ж я!" - удивился он, а человечек, взмахнув руками-паутинками, оторвался от лампы и, кувыркаясь, полетел в пустоту. На мгновение Сергей почувствовал, лак от его тела отделяются конечности. Потом они вернулись, появилось острое ощущение рук.

"Ру-у-у-ки-и-и! - зашумело в голове. - Они со мной!" Сергей сжал кисти, хрустнули суставы пальцев, и руки, поплыли в воздухе, отрываясь от тела. "Не хочу!" - рванулся Сергей и не успел сказать. Из-под спины ушла опора, и он рывком провалился в черную бездонную яму.

"Конец!" - вспыхнула на мгновение мысль и тут же, неосознанной, погасла, не вызвав ни страха, ни сожаления. Тяжелый наркотический сон завладел им.

По дороге домой и дома, играя с сыном, Григорий Васильевич, как ни старался прогнать от себя мысли о новом больном и предстоящей операции, сделать этого не мог.

"А вдруг сдаст сердце?.. Отложить операцию? Я буду веселиться, а у него откроется артериальное кровотечение и… Уж этого-то я себе никогда не прощу!"

И сегодня, подходя к зданию больницы, Кузнецов сильно волновался, так, как никогда за все годы своей хирургической практики.

"Мы еще повоюем!" - подзадоривал и ободрял он себя. Григорий Васильевич решительно открыл массивную больничную дверь. Запах лекарств пахнул ему в лицо, возвращая к обычному и прогоняя волнение.

Но в предоперационной, посмотрев на свои руки в стерильных перчатках, он снова ощутил что-то похожее на страх.

Кузнецов подошел к окну, выглянул на улицу. Сплошной лавиной двигались нарядные колонны демонстрантов. Казалось, яркая радуга легла на плечи людям и трепетала всеми своими беспорядочными, перепутанными цветами.

Григорий Васильевич! - позвал ассистент Карделис. - Больной на столе.

Кузнецов резко повернулся от окна и пошел в операционную. В его глазах еще метались знамена первомайских колонн, но думами он был уже там - рядом с больным. А когда Кузнецов сказал: "Скальпель!" - все постороннее исчезло. Остался человек, распластанный во весь рост на жестком операционном столе, под ослепительным светом ламп, его пульс, дыхание, самочувствие.

Операция началась с небольшой заминки. Делая неглубокий надрез вдоль ключицы, Кузнецов остался недоволен скальпелем. Он попросил заменить инструмент. Ассистент Карделис удивленно вскинул брови, но, очевидно поняв настроение коллеги, одобрительно улыбнулся: "Смелее, Гриша!" Вслух он сказал:

Помни nervus vagus .

"Ох уж этот чертов блуждающий нерв! Лежит себе рядом с артерией и в ус не дует. А попробуй задень его! Нет, нет, никаких казусов! Предельная осторожность и точность. Ошибка на миллиметр может оборвать жизнь. Карделис понимает это. Иначе не напомнил бы лишний раз. Заметил, что я волнуюсь. Подбадривает: "Смелее…" С ним хорошо. А он мне верит? Не верил - не пошел бы ассистировать. Вот-вот должна показаться вена. За ней артерия. Пока можно работать немного быстрее".

Григорий Васильевич на миг разогнул спину, и операционная сестра ловким движением салфетки вытерла пот с его лица.

"Сейчас начнется главное". Минуя многочисленные кровеносные сосуды и нервы, он должен был добраться до артерии, ничего не задев, подвести под нее шелковую нитку и перевязать.

В операционной стало душно. Сергей в глубоком наркотическом сне.

Пульс? - спросил хирург, продолжая опасный путь к артерии.

"Надо обойти вену и пучок нервных волокон сверху".

Меньше обнажай вену, может лопнуть, - предупредил Карделис.

Скальпель по миллиметру, на ощупь движется к цели. На его кончике жизнь больного.

"Не вскрыв вены, до артерии не доберешься", - думает Кузнецов и говорит об этом помощнику.

Вижу, они почти срослись…

Сосуд действительно может лопнуть. Его пораженные током стенки потеряли эластичность и могут не выдержать давления крови. "Что делать?"

Вскрывай! - посоветовал Карделис. - Другого пути нет. Видишь?

Кузнецов скорее почувствовал, чем увидел то, к чему он вот уже в течение часа подбирался. Кончик скальпеля, словно щупая, осторожно прислонился к стенке артерии и тут же был откинут упругой, пульсирующей волной. Нервные волокна, как паутина, обволокли сосуд. Тронь одну такую паутинку и… Их надо отвести в сторону, отсечь живое от живого, не повредив ни нерв, ни артерию.

Какой-то миг Кузнецова терзают сомнения: "Невозможна это совершенно невозможно…"

В операционной повисла такая тишина, что стук стенных часов казался ударами тяжелого молота.

Нитку! - попросил Кузнецов и тут же, как обожженный, отпрянул от стола.

Бурая струя крови фонтаном ударила ему в лицо, заполнила разрез операционного поля и, перехлестывая через край, потекла по груди больного.

Вену! - крикнул Григорий Васильевич.

Пережал. Не помогает. - Пульс?

Пульс слабеет. Аритмичен.

"Черт меня дернул на эту операцию!.. Как я посмотрю в глаза его жене?.."

Карделис, тампоны! Убирай кровь, я подведу лигатуру. "Что это ошибка или неизбежное? Если в этом месиве я задену нерв, тогда конец… О боже, кажется, перевязал". В следующее мгновение врач увидел широко раскрытые глаза операционной сестры и услышал ее срывающийся шепот:

Пульс пропал. Зрачки не реагируют…

Адреналин! - рявкнул Карделис.

"К сердцу! Массаж!"

А когда после нескольких массажирующих движений рук хирурга готовое навеки остановиться сердце слабо колыхнулось, он понял: решение провести операцию именно сегодня было единственно правильным. Если бы кровотечение открылось в палате, в тот момент, когда все врачи праздновали Первомай, то даже очень срочное оперативное вмешательство не помогло бы…

Кузнецов вышел в коридор. Подошел к раскрытому окну и жадно закурил. Он чертовски устал. Словно побитые, ныли спина, руки, ноги, тупой болью кололо в висках.

Не слышал, как подошел Карделис:

Иди, Гриша, выпей за удачу. Ты честно заработал сегодня свои сто грамм!

Кузнецов, разминая затекшие ноги, походил по коридору, заглянул в операционную и, сам того не замечая, пошел в палату оперированного.

У изголовья Сергея сидела Таня. Пятном крови алел смятый букет цветов. Остальные койки были пусты. "Всех вытащила на улицу весна. А им она не в радость…" И от вида опустевшей палаты со скорбной фигурой молодой женщины, склонившейся над спящим в тяжелом наркотическом сне мужем, от сознания того, что еще немало дней и ночей придется просиживать ей вот так, призывая на помощь все свое юное мужество, у врача больно сжалось сердце.

Он сел рядом на стул. "Сказали ей или нет, что во время операции у Сергея фиксировалась клиническая смерть?"

Таня сидела не замечая вошедшего. Изредка она протягивала руку вперед и осторожно гладила волосы мужа. Глаза ее неотрывно смотрели на него.

Волновалась? - тихо спросил Кузнецов.

Таня подняла голову, посмотрела на него и беззвучно заплакала.

Ну вот! Сделан решительный шаг к выздоровлению, а ты плачешь.

Доктор, он будет жить?

Часа два назад я бы, пожалуй, был в затруднении ответить, а сейчас уверяю: будет, обязан! Он спрашивал тебя там, на столе. Ты ему очень нужна, Таня. - Разве я сама не понимаю этого! Только бы, глупый, не гнал меня от себя. Взбрело ему в голову, что его жизнь кончена, а я могу начать все сначала. Но я не могу!.. Не могу без него!.. Всю радость делили пополам, а теперь что ж!.. Жалеет он меня. А я не хочу так…

Слезы, накипавшие там, около холодной двери операционной, приносили облегчение. Но боль держалась. Таня терзалась своей беспомощностью, видя страдания мужа. Во время операции, хотя и радовалась словам сестры, что все идет хорошо, сердцем чувствовала: не все ладно за этой дверью. Тяжело там Сереже, ой как тяжело! А самой, кажется, было не легче от сознания того, что ничем не может помочь ему.

Вам будет трудно. - Григорий Васильевич встал, зашагал по палате. Но надо держаться. Не плачьте при нем и не жалейте его. Жалость расслабляет человека, делает безвольным. В его присутствии делайте вид, что ничего страшного не произошло, Понимаю, нелегко, но это необходимо… В той больнице ему через каждые четыре часа вводили морфий. Старались облегчить последние, как они думали, минуты его жизни. Ты знаешь, что такое морфинист?

Таня отрицательно покачала головой.

Морфий - одно из сильнодействующих наркотических средств. Его дают больному тогда, когда у него нет сил терпеть физическую боль. При введении морфия в организм больного боль временно затихает. Но к наркотикам очень скоро привыкают. Если вовремя не прекратить впрыскивания, последствия бывают самые ужасные. Потерять руки - огромная беда. Стать морфинистом - беда не меньшая… А если то и другое… - Кузнецов развел руками. - Сергей уже на той грани, после которой продолжение инъекций сделает его морфинистом. По истечении трех дней я категорически запрещу вводить ему наркотики. Сергею будет трудно. Будут мольбы, капризы… Но это надо пережить. Тебе, ему… Ради его здоровья… и пока еще не поздно…

Григорий Васильевич, заложив за спину руки, широкими шагами ходил по палате. Шесть шагов от двери к окну, шесть обратно. Когда он подходил к двери, Таня испуганно смотрела на его руку, со страхом ждала: сейчас она потянется к дверной ручке, скрипнет дверь, и он уйдет. Вдруг Сереже станет плохо, а рядом никого нет… Тане хотелось вскочить и крикнуть: "Доктор, не уходите!" Но каждый раз Кузнецов неуклюже-медленно поворачивался и шел к окну.

Кузнецов не уходил. Снова и снова переживал он события последних часов. Он словно взглянул на жизнь с другой, доселе неизвестной ему стороны, и этот взгляд вызвал новые мысли о людях, о жизни, о человеческих чувствах, наконец, о самом себе, заставил задуматься о том, о чем раньше никогда не думал.

Были и раньше в его практике и трудные операции, и полные тревог послеоперационные дни. Но там он вел борьбу с недугом и ясно видел будущее своих пациентов. Там не было этой обреченности, перед которой все мастерство и опыт врача были бессильны. Он мог залечить раны, помочь обрести душевный покой, но руки… рук он уже не мог вернуть.

13 мая. Весна пришла! А город-то как хорошеет! "А годы летят, наши годы, как птицы…" У нас сегодня посетительский день. Одна девушка поставила букет цветов на тумбочку Петрову. Тот спал. Проснувшись, спросил, кто приходил. Рассказывая, Таня нарочно подчеркнула, что вот, мол, совсем незнакомые люди желают нам счастья. Сергей рассердился. Весь остаток дня молчал. Отчего бы это? Мне показалось, что ему хочется заплакать и только усилием воли он сдерживает себя. К ночи поднимется температура. А гемоглобина опять мало. Эх-хо-хо, гемоглобин, гемоглобин… третий анализ крови, и хотя бы на процент больше…

14 мая. Сергей сказал жене: жалеть понемногу начинают калеку (это о том букете цветов). Трудно и, наверно, страшно ему было произнести это слово. Калека… Был здоровый парень, и вот тебе… Ночью не спал, просил морфий. Тяжело тебе, Сергей, но наркотиков назначить не могу.

Боюсь за его правую ногу. Если поражена кость… Надо попросить еще один рентгеновский снимок, основательно посмотреть, созвать консилиум.

Таня валится с ног, а на все уговоры пойти отдохнуть отвечает отказом. На шаг не отходит от мужа.

Странно - с появлением в больнице Петрова больные стали как-то терпеливее. А жены стали чаще посещать мужей. А странно ли?

15 мая. Давно, еще в институте, мечтал (даже приснилось однажды), как после труднейшей операции встает больной с операционного стола и трогательным голосом говорит:

"Доктор! Я буду вам вечно благодарен! Вы спасли мне жизнь!"

Мечты, мечты… Как все это значительно сложнее в жизни. Еремин выписался домой. Подошел и говорит:

"Спасибо, доктор! Замечательные вы люди, но лучше не попадать к вам".

17 мая. В коридоре меня встретила Таня. "Доктор, - спрашивает, скажите правду, что у Сережи с ногой? Я должна подготовить его". Успокаивал я ее, а самому было стыдно. Врал, значит…

Неужели ампутация?!

Иван Егорович Ларин принадлежал к той категории людей, которые заводят друзей осторожно, с оглядкой, словно боятся: а вдруг этот человек не такой, каким кажется с первого взгляда? При каждом новом знакомстве Егорыч начинал длинную, неторопливую беседу, рассказывал о себе, но больше спрашивал. Задавал вопросы со степенной важностью, всем своим видом показывая: не шучу я с тобой и не нз праздного любопытства интересуюсь, - хочу знать, кто ты, что ты и на что способен в жизни. И как-то так случалось; что на окончательный выбор эти вопросы, а главное - ответы на них меньше всего влияли.

Бывало так: и человек с виду неплохой, и жизнь его нравилась Егорычу, а вот душа не располагалась к нему. Срабатывало какое-то чутье - не годится он в друзья. И ничего не мог поделать с собой Иван Егорович. Ум говорил одно, а сердце - другое. Иногда старался перебороть себя. Сердце вроде бы смягчалось, но проходил день, другой - и антипатия вновь появлялась.

Но уж если Егорыч благоволил к кому, то лучшего друга тот не мог и желать. Он был братом, отцом, человеком, готовым броситься в огонь и в воду по первому зову друга, и в то же время строжайшим и справедливейшим судьей.

Лицо у Егорыча было одним из тех, что запоминаются с первого взгляда, сразу и надолго. Примечательными были брови. Начинаясь где-то у висков, они ползли над глазами реденькой русой порослью и собирались у переносицы густыми седыми пучками. Пучки торчали во все стороны, напоминая двух колючих, свернувшихся в клубки ежей. Когда Егорыч хмурился, ежи шевелили иголками и тянулись уколоть друг друга.

Брови бросали колючую тень на все черты лица. Хотя нос, губы, разрез глаз говорили о доброте и мягкости, о покладистом характере. Но брови были не согласны с этим. Казалось, что они у Егорыча не его, а взяты с чужого лит, холодного и злого. Он прилагает немало усилий, чтобы усмирить, приручить их, - и тщетно. Седые колючки топорщатся, но на лице Егорыча они не злые. Стоило ему только улыбнуться, и ежики ползли назад, смиренно пряча своя иголки. Тогда хотелось сказать: "Егорыч, а вы и совсем даже не злой".

В обществе с таким человеком и привелось жить в стенах больницы Сергею и Тане. Таня очень скоро привыкла к Егорычу. В душе она была благодарна ему за то, что он не надоедал ей расспросами - как да что? - не заводил, как иные, душеспасительных бесед, не говорил слов утешении. Егорыч мог просто улыбнуться, одобрительно кивнуть головой, и это было дороже всяких длинных сожалений, которых ей пришлось в избытке наслушаться от разных людей. Без "его Тане было бы гораздо труднее переживать свое горе.

В последние дни мая, после некоторого улучшения здоровья, Сергей вдруг отказался от лекарств, перевязок, пищи. И вновь заметалась Таня. Просила, умоляла - Сергей оставался глух к ее просьбам. Она понимала его состояние. Может же человек загрустить, отчаяться после всего пережитого. Не железный же он. Но она была полна решимости побороть внезапно появившуюся тоску. Тогда-то и обратилась она к Ивану Егоровичу:

Егорыч, дорогой, что же делать?

Сам думаю, дочка. - Старик задумчиво свел колючкя бровей.

ИЗ ДНЕВНИКА ХИРУРГА Г, В. КУЗНЕЦОВА

25 мая. Вот и началось… Всегда так: немного утихнут физические боли, человек начинает копаться в душе. А может, Сергей боится ампутации ноги?

26 мая. Верную мысль подал Карделис - съездить к его друзьям на шахту, попросить, чтобы приехали всем участком, поговорили по-свойски, поддержали…

На шахте узнали, что я лечащий врач Сергея, сбежались всей сменой. Обещали в воскресенье приехать во главе с начальником шахты. Старичок один все сокрушался: и как же ры там до того допустили, что наш Сергунька - и вдруг скис? Жизнь-то - она, дедунь, когда мачехой повернется, бьет без пощады. Не дать себя захлестать окончательно - вот ведь в чем соль. А в такой беде это очень трудно сделать. Я верю в Сергея! Не знаю почему, но верю! Пройдет эта хандра!

27 мая. Таня упала у постели Сергея и потеряла сознание. Нервное истощение… Хотя бы ее ты пожалел, Сергей. Уложили в постель, она десять минут полежала - и опять к нему.

"Таня, - говорю ей, - отдохни немного".] "Какой тут отдых, отвечает, - умереть ведь может".

И такая боль в словах… Рыдает все в ней, а она виду не подает, улыбается. Правду говорят: большое горе рождает большое мужество. Только не каждый способен на это. А ей всего-то двадцатый год…

30 мая. Сдержали слово шахтеры. Человек двадцать приехало. Пришлось нарушить больничные порядки - разрешил войти в палату сразу всем и без халатов. Нагорит мне завтра от шефа за самоуправство! А Сергей повеселел. Пускать бы посетителей по одному-два человека - утомительно для всех и совсем не тот эффект. А тут он как снова окунулся в свою среду, хоть на час забыл о себе, слушая их. Я-то в горном деле мало что смыслю. Какой-то там квершлаг сбили, и все искренне смеялись над тем, как по бремсбергу (запомнил звучное слово) "орла пустили", а перепуганные плитовые залезли в вагонетки с мультяжкой (очевидно, жидкость такая). Сергей обрадовался, когда сказали, что "штаб ворочает делами на всю катушку".

Не помню я что-то, чтобы в одиннадцатой палате когда-либо было так шумно и весело.

А вышли ребята из палаты, сразу смолкли и, как по команде, полезли в карманы за папиросами.

После вечернего обхода Сергей неожиданно спросил:

Скажите, Егорыч, у человека есть судьба? Егорыч внимательно посмотрел на него.

Как тебе сказать… Я не поп и не философ, но, по моему то есть разумению, у каждого человека должна быгь судьба. Своя. Единственная. Понимаешь? Есть вещи, которые существуют независимо от воли или устремлений человека, но в конечном счете они все равно не могут повернуть судьбу по-своему, бросить ее, как часто говорят, на произвол. Если, конечно, сам человек не откажется от борьбы.

Да я не об этом… - недовольно поморщился Сергей.

Об этом, не об этом, Сереженька, а собака как раз тут и зарыта. Если не принимать в расчет религиозную мистику, то словами "человек - хозяин своей судьбы" все сказано. Никто не говорит, что это легко. Трудно… и очень. Но если опуститься, потерять веру в жизнь - еще трудней.

Сергей не ответил. Егорыч понимал, что он мучительно искал ответ на вопрос о судьбе, далеко не праздный и не отвлеченный для него. "Судьба индейка", "судьба - черная мачеха" - все это старое и древнее, что употребляли люди, когда попадали в тяжелое положение, не подходило к Сергею. Он не роптал на свою судьбу. Он страдал. Страдал, как может страдать человек, лишенный способности все делать так, как он делал прежде. Возможно, спрашивая о судьбе, Сергей старался повеселее взглянуть на свое будущее, будущее человека, который хоть что-то сможет делать, чтобы не уйти из жизни и служить людям. Ведь он оказался таким, служа им, ограждая их от несчастья и гибели.

Верить надо, сынок, - сказал Егорыч и замолчал.

Он нарочно замолчал, ожидая, что Сергей заговорит. Ведь Sto уже было неплохо - Сергей заговорил! Столько дней молчал и вдруг заговорил!

Я не привык, чтобы за мной так… Даже кусок хлеба в рот и то… без помощи не обойдешься.

А ты не торопись казнить себя. Люди все поймут. Люди… они хорошие.

Да я нехорош…

В палате держалась тишина. Никто не решался помешать начавшемуся разговору, словно это был разговор о самом наиважнейшем в жизни, какого никто никогда не знал.

Ты не обижайся, Сережа, на старика, - сказал Егорыч. - Я волк стреляный, слава богу, повидал на своем веку… и жизней и смертей всяких… И умных, и глупых, и нелепых. Каких только не приходилось видеть. Вот совсем недавно, то есть года три назад…

Егорыч медленно опустил голову на подушки и изменившимся, хриплым, словно простуженным, голосом повел рассказ:

Шли мы втроем на Учур… Это в Якутии. Январь стоял. Лютый, шут его бери! Что называется, настоящий сибирский мороз. Кругом тайга… Как невеста в фате разнаряжена. Тронь дерево - и сугроб снега на голову свалится. По ночам волки воют. Да такую тоску нагоняют - и самому выть хочется. Пришли мы то есть к назначенному месту и того, за чем шли, не обнаружили. Решили искать. С пустыми-то руками кому охота возвращаться! Два дня плутали по тайге. От ближайшего поселения ушли километров на полтораста. Запас продуктов подходил к концу, и, посоветовавшись, решили идти назад. Тут, как назло, поднялась вьюга, и ночью волки спугнули наших оленей. То есть остались мы на своих двоих. Пошли пешком. День идем, другой, а вьюга и не думает переставать. На третий день вижу - заблудились… И вот тут-то началось. Был с нами парень один. Сильный, здоровый… Только мозги у него как-то не так стояли. Ну, то есть не то чтобы дурак, нет, не в том смысле говорю. Легкую жизнь любил. В ресторане покутить, женщинам голову заморочить, драку с пьяных глаз затеять… тут уж ловчее его и храбрее не сыскать. А пришлось туго - куда вся его храбрость подевалась. "Не пойду, кричит, - дальше, и все! Все равно погибать, так уж лучше сразу, не буду мучить себя. Подумаешь, герои! Погибнете, как мокрые курицы! Сядьте и ждите. Спохватятся, искать станут". А какие там из нас герои? Страшно-то нам тоже, как и ему, только виду не подаем. И умирать сложа руки не хочется. То есть пришлось бы, так в борьбе. Уговаривали мы его, стыдили, пробовали на себе тащить… Куда там! Сопротивляется… Что делать? Продовольствие на исходе, а идти бог весть сколько. Сидим и слушаем, как он нюни распускает. Плачет, клянет все подряд. И тайгу, и м. ороз, и тот день, когда к нам в группу пришел, и даже мать за то, что на свет родила. Сделали мы салазки, связали его, уложили и повезли. Орет благим матом, с салазок скатывается… то есть совсем сбесился! Хотя и в полном paccyi-ке. Оно конечно, ехать лучше, чем идти, но куда же совесть денешь? Здоров, как и мы, а… Чувствуем, не дойдем с ним до своих. Все погибнем. Решили уважить его просьбу - оставить, а сами искать дорогу. Сделали шалаш, отдали часть своих продуктов и пошли. Идем и дорогу метим, чтобы людей со свежими силами выслать. Четыре дня шли. На пятый нас подобрали охотники, обессилевших, полузамерзших, голодных. Через день по нашим зарубкам его нашли. Только поздно было. Замерз. Уснул то есть и замерз… Погиб чело-рек по своей же трусости. Испугался трудной дороги и вот тебе… был - и нет. Жалко, и зло берет! Как это можно на свою жизнь рукой махнуть! Нелепо!

Может, и не надо было его одного оставлять? Но, с другой стороны, совсем ведь здоровый парень. А что же нам двоим?.. Сесть и тоже Лазаря петь, ждать своего конца?

Ну и правильно сделали! - выкрикнул кто-то из "больных.

Семейным был? - спросил другой.

Нет, холостяк… Сережке вот нашему ровесник. В палате снова стало тихо.

Так кого и с кем вы сравниваете? - спросил Сергей.

А я, Сережа, никого и ни с кем не сравниваю. К слову пришлось то есть, вот и рассказал.

ИЗ ДНЕВНИКА ХИРУРГА Г. В. КУЗНЕЦОВА

8 июня. Что же с Петровым? Ампутировать ногу - самыЯ простой выход из положения, самый надежный и… самый непригодный.

А если неизбежный? Сколько недель, дней можно еще протянуть без операции? И не станет ли любой отсроченный день роковым? С гангреной не шутят. Да какие тут шутки. Выть хочется. Так что же… ампутировать? А если есть хоть один шанс из ста спасти ноги? Но где он, этот единственный шанс? В ожидании или незамедлительном действии? Его не видно. Только одни благие намерения. Я слишком привязался к больному, теряю чувство реального. Это может повредить ему. У хирурга не должно чувство брать верх над здравым, четким рассудком. Сложную задачу задал ты, Серега.

8 июня. Все признаки начинающейся гангрены налицо… "Доктор, - сказал Сергей, - опять хирургическая пила нужна?" - и к стенке лицом отвернулся.

Серега! Милый ты мой человек! Не надо на меня смотреть так…

9 июня. "Хватит его мучить этими бесконечными рентгеневскими снимками, - сказала Таня. - Пора посмотреть правде в глаза. Жизнь Сергея снова в опасности. Не утешайте. Я все знаю. Ампутируйте. Мы готовы", - и заплакала. Как ребенок. Беспомощно и горько.

11 июня. С чего ж начать? Как мальчишке, хочется бегать и прыгать. На последнем рентгеновском снимке отчетливо видно - кость хорошая. Будешь ходить, Сергей! Только потерпи. И не пугайся длинного пути к выздоровлению. Оио наступит. Непременно наступит!

Войдя как-то в палату, Григорий Васильевич спросил; - Сергей, тебе разве не хочется побывать на улице? И, не дожидаясь ответа, позвал Таню. Через минуту, уложенный в больничную коляску, Сергей выезжал на улицу.

Впервые за время болезни.

Впервые за свою жизнь - беспомощным, уложенным в коляску, как ребенок.

Сергей не заметил, как распахнулась последняя дверь и он очутился на улице. Яркий свет ослепил глаза, в нос ударила струя свежего воздуха, в голове закружилось, и, не помня себя, Сергей закричал:

Небо! Смотри, Таня, небо! И облака! - Хотел еще что-то крикнуть, но посмотрел на жену и смолк.

Таня улыбалась, и по лицу ее бежали непрошеные слезы.

Перестань! - шикнул Кузнецов.

Они сами… честное слово, сами… - оправдывалась Таня.

А Сергей удивленными глазами разглядывал небо, деревья, скамейки с сидящими на них людьми, будто попал на другую планету и видел все впервые. Перед ним, словно перед ребенком, раскрывался огромный мир, в котором бурлила жизнь, плыла фантастическими очертаниями облаков, шелестела зеленой листвой деревьев, звенела, гудела, шуршала и кричала на разные голоса. Жизнь, которая ничем не напоминала о своей другой стороне, той, в которой были кровь и разочарования, боль и смерть.

Сергей потянулся сорвать лист акации и тут же замер: "Чем же я сорву-то?"

И сразу померкли минуту назад радовавшие его краски. Сергей неотрывно смотрел на солнце, не жмуря глаз, не ощущая боли в них, и не мог отвязаться от назойливого вопроса: "Где я слышал, что солнце черное? Я не верил этому. Считал игрой слов. Только не совсем оно черное, оно кроваво-черное и злое…"

Закурить… - сдавленно проговорил Сергей. Кузнецов вытащил из кармана пачку, достал сигарету и поднес к его губам.

Много курить противопоказано, но изредка можно! - Кузнецов зажег спичку. - И не думайте там с Егорычем, что вы экстраконспираторы! Знаю, курите в палате! Да еще посмеиваетесь: вот, мол, мы какие ловкие, черт возьми, доктора вокруг пальца обводим!

Сергей молчал. Жадно глотал сигаретный дым и чувствовал, как в голове у него все плавно кружилось, очертания предметов искажались, принимая какие то заостренные, сатанинские формы.

Таня отошла в сторону, к цветам, что пестрели у боль ннчнон ограды, и задумчиво собирала букет.

Врач посмотрел на небо, перевел взгляд на свои руки и, насупившись, заговорил:

Дня через три, Сережа, сделаем тебе операцию на ноге… Пересадим лоскут кожи, и… через месячишко можно домой…

Сергей посмотрел на врача и отвернулся.

А зачем?.. Одной больше, одной меньше, не все ли равно! - Голос Сергея дрогнул. - Человек без ног - так хоть сапоги шить, часы ремонтировать, а я… Самого с ложки кормить надо.

У тебя, Сережа, замечательный друг - твоя жена. С ней ты обязательно найдешь себе дело. И знаешь, дружище, счастье - это же не призрак неуловимый. В жизни его так много, что хватит и на твою долю. Если ты сумеешь заглушить в себе боль.

Про Мересьева мне расскажите, про Корчагина… Счастье… Разве оно возможно без труда, без дела, которое полюбил? Что там говорить? - вспыхнул Сергей. - Успокаивают меня, как ребенка! А я и сам знаю разные громкие слова про счастье, борьбу, мужество… Про судьбу мне Егорыч втолковывал… умно, хитро… Моя судьба меня не интересует, она сгорела. А вот она, - Сергей кивнул в сторону жены, - она за что должна мучиться со мной? Кто мне дал право губить жизнь другому человеку?

Не кричи, черт возьми! Кто тебе позволил лишать человека права на любовь? Только о себе думаешь! Пора бы тебе понять, что за человек рядом с тобой живет!

Ловко вы все перевернули. Все как по писаному, - тихо проговорил Сергей. - Тяжело мне. Никак не отвыкну от мысли, почему меня сразу не убило током… было бы легче всем…

Ну что ж, скажи ей все это. Скажи после того, как она столько выстрадала с тобой. Порадуй ее. Танечка, иди сюда! Сергей что-то хочет сказать тебе.

Таня подошла. Недоверчиво посмотрела на обоих.

Ты чего, Сереж? - спросила она.

Так, ничего, мужской разговор был…

Коротки звездопадные июльские ночи. Не успеет солнце скрыться за одним краем земли, как на другом ее конце первые лучи уже рвут редеющий сумрак. И все же, как ни коротки эти ночи, а Егорыч с Сергеем о многом успевали поговорить, помечтать, мысленно побывать в разных местах. То Егорыч спускался за Сергеем в шахту, шел по штрекам, забоям, встречался с его друзьями, то Сергей вслед за Егорычем уходил далеко в тайгу, искал ценные минералы, открывал и дарил людям богатые залежи.

Так было и в последнюю ночь перед Сергеевой операцией. Несколько раз Егорыч просил Сергея уснуть, умолкал сам, минуту лежали молча, а потом незаметно для обоих разговор вновь начинался. Перед рассветом Егорыч неожиданно спросил:

Сергей, какое у тебя образование?

Средняя школа, горный техникум…

Ты литературных способностей за собой не замечал? Стишки там, рассказики то есть.

Нет… У нас и в роду-то такого не было. Почему вы меня спрашиваете об этом?

Хорошая бы специальность для тебя…

Писать - это не специальность. Для этого талант нужен. Да и писать-то чем?

Да-а-а… А там, чем черт не шутит, может, он у тебя есть?

В школе как-то поэму написал и влип с ней…

Мысль свою Сергею не пришлось закончить. В палату вошла дежурная сестра и ахнула с порога:

Сережа, ты всю ночь не спал! Вижу! Тебе же операция сегодня! Боже ж мой! Ты знаешь, что Кузнецов с нами сделает!

Тихо, сестричка, без паники! - подмигнул Сергей. - О содеянном знаем мы да вы… Мы молчим как рыбы, вы… дабы не навлечь гнева… И все шито-крыто!

Смотри! - опешила сестра. - Ты и шутить, оказывается, можешь! А я думала…

Сонечка, я еще и не то могу! И даже песню знаю: "Все равно наша жисть полома-а-та-я-а-а…"

Поломатая… - передразнила Соня. - С такой-то женой!.. Она тебе до ста лет умереть не даст! Где берутся такие? - повернулась сестра к Егорычу. - Стоит вчера Таня перед Кузнецовым и упрашивает взять у нее лоскуты кожи для пересадки Сергею. Объясняет ей врач, что не приживется чужая кожа на стопе, а она свое: "Какая же я ему чужая?"

Дуры мы, бабы! Набитые дуры! - зло говорила раскрашенная медсестра из соседнего, терапевтического отделения. - Думаешь, случись что с тобой, он бы метался так? Дудки! Да он бы проведать не пришел!

Зачем так говорить о человеке, не зная его? - возразила Таня.

Погоди, узнаешь, бабонька! Выздоровеет, он тебе покажет! Знаем мы таких! Не морфинист, так алкоголик… Ты думаешь, спасибо скажет! Жди… Пинков надает, свет в овчинку покажется. А как же! Нервный… Все они такие… нервные.

Не такой он, Вера! Не такой! Ты просто обозлилась на мужчин. Один тебя обманул, а ты думаешь - все подлецы!

И-их, Танька!.. Смотрю я на тебя и думаю: неужели ж ты, молодая, красивая, мужика себе не найдешь? Пойми - с инвалидом всю жизнь жить. На люди выйти стыдно. Гордости женской в тебе нет!

Гордость разной бывает! - сдерживая гнев и обиду, выкрикнула Таня. Иные и подлостью гордятся! Мне своей любви нечего стыдиться!

Ха, любовь!.. Где ты ее видела! В кино заграничном? Ромео!..

Плюешь ты, Вера, в душу, а зачем?.. Сама не знаешь. Ослепла ты, что ли, со зла на свою жизнь?

Непонятная какая-то ты… - медсестра опустила голову, задумалась. Пятый месяц около него… Спишь где попало, на полу, в инвалидской коляске… лишь бы рядом с его койкой… Неужели не хочется в кино, на танцы?..

Успеем. У нас еще все впереди!

А куда-то ты ездила вчера? - подозрительно сощурила глаза сестра.

В собес, пенсию оформляла.

Тю-у-у… А Пинский-то наш распинался: "Вот и кончилась поэма. Ищи ветра в поле! Теперь ее сюда палкой не загонишь! Пошутила, и хватит…"

Как пошутила?! - остолбенела Таня.

Дите ты несмышленое, что ли? Ну, люди думали - бросила ты его, бросила… Понимаешь?..

Таня раскрыла рот и не смогла выговорить слова. Ее будто ударили по голове чем-то тупым и тяжелым. Вспомнила, как вчера, когда она возвращалась с шахты, где была по Делам Сергеевой пенсии, к ней подбежала лаборантка больницы и с расширенными от удивления глазами спросила:

Как?.. Ты вернулась?

Тогда Таня не поняла ни ее вопроса, ни удивления. Ей было некогда. Она спешила к Сергею, которого впервые за время болезни не видела почти сутки.

А уже в больничном коридоре, почти у дверей палаты, ее встретила санитарка тетя Клава. Всплеснула руками, обняла, расцеловала в обе щеки и заплакала.

Что с Сережей? - испуганно охнула Таня.

Да ничего, глупышка, ничего… все славно вышло… - вытерла слезы улыбающаяся санитарка.

Только теперь поняла Таня виденное вчера. Ей вдруг стало стыдно. Стыдно за людей, усомнившихся в ее чувствах к мужу. Будто не они оскорбили ее недоверием, а она сама сделала что-то подленькое и низкое.

Страшная жизнь у таких, как ты, Вера… - тихо сказала Таня. - Будто не люди вы, а волки. И понятия у вас какие-то другие.

А дни шли своим извечным чередом. Шли так, как им и положено идти самой природой. Операция на стопе Сергея прошла блестяще. Кузнецов надеялся, что через месяц он сможет встать на ноги и сделать свои первые шаги. Хирург ждал этого дня, как праздника.

Для Петровых наступили мучительные дни, полные тревог, раздумий, искании: как жить дальше? Порой Сергею казалось, что новый путь найден, выход есть. Но стоило вникнуть в детали, как непреодолимой стеной вставало: нет рук, совершенно беспомощен… И все рушилось. Отчаяние предательски шептало на ухо: "Спета твоя песенка, парень!" Хотелось вскочить и закричать что есть мочи: "Шалишь, стерва! Я еще допою свою песню!" Но в душу вновь прокрадывалась жалость к себе, возвращались сомнения: а может, и вправду спета эта песня, называемая жизнью?

Он смотрел на жену, ища в ее глазах поддержки, а она сидела маленькая, щуплая, с заострившимся носиком, глубоко запавшими глазами и казалась девочкой-школьницей, которую незаслуженно и горько обидели. Сергей внимательно всматривался в лицо жены, неожиданно открывая в нем что-то новое. Таня вдруг переставала казаться обиженной школьницей и становилась взрослой женщиной с какой-то ободряющей внутренней силой. И тогда опять отступало отчаяние, давая место новым надеждам и новым планам.

В начале августа серьезно ухудшилось состояние Егоры-ча. Старик бодрился, скрывал, что ему тяжело, но с каждым днем, и это было видно, маскировать свой недуг ему становилось все трудней и трудней. Реже звучал его раскатистый смех, день ото дня тускнел блеск еще недавно искрившихся глаз, и шутки, что щедро отпускались по различным поводам монотонной больничной жизни, уже почти не слышались в одиннадцатой палате.

Григорий Васильевич подбадривал больного, но у самого, когда уходил из палаты, хмурились брови в озабоченной складке, беспомощно обвисали плечи.

Что с Егорычем, Григорий Васильевич? - шепнул ему на ухо Сергей. Он почти не спит, мучается. Разве вы не видите?

Ничего, Сережа, ничего… спасибо, я вижу, - грустно ответил ему Кузнецов.

Егорыч, так нечестно, - шутливо сказал однажды Сергей. - Я собираюсь на ноги подниматься, хотел с вами по свежему воздуху погулять, а вы…

Спокойную, неторопливую санитарку тетю Клаву будто подменил кто.

Доктор, доктор! - закричала она во весь голос. - Сережка встал! Метнулась к ординаторской и, столкнувшись нос к носу с Кузнецовым, вцепилась в халат. - Поднялся на ноги Сергей-то! Господи, да скорей же вы! Встал ведь, родимый!

Сергей, перепоясанный через грудь бинтами, босой, в синих трусах, стоял около койки, бледный, худой, и открыто, по-детски, улыбался. Рядом с ним, придерживая его за спину, стояла Таня. У раскрытых дверей толпились больные, дежурные сестры, няни, врачи, смотрели и не верили своим глазам: человек восстал из мертвых. Егорыч, морщась от боли, сидел на постели и приговаривал:

Молодец! Аи да Сережка! Аи да герой! Орел парень! Так держать!

А у "орла" кружилась голова, черными пятнами застилало глаза, подкашивались ноги, и крепкий деревянный пол норовил ускользнуть из-под него, словно качающийся на волнах утлый плотишко.

В тот день Сергей дважды поднимался на ноги. Во второй раз, простояв минуту, попытался шагнуть. Дернул ногой, намереваясь выбросить ее вперед, зашатался и беспомощно упал на постель.

Черт возьми! - выругался он. - Ходить разучился! Ноги как каменные стали… слушаться не хотят. - Он посмотрел на Таню и, словно оправдываясь за свое неумение ходить, виновато заговорил: - Равновесие трудно держать, качает во все стороны. Хочешь руку выбросить и… А нога нисколько не болит! Не веришь? Придержи немного, я пойду…

Не надо, Сережа, я верю. Но ты устал. Хватит на сегодня.

А ночью Сергей и Егорыч опять не сомкнули глаз. Да середины ночи в окно заглядывала луна, заливала палату голубоватым светом, и больным казалось, что она напоминает о чем-то давнем, недосягаемо далеком. Душевная боль сливалась с физической и становилась нестерпимой. У Сергея ныла натруженная нога; обливаясь потом, он метался по постели. А Егорыч часто глотал порошки, не испытывая облегчения.

Под утро Сергей задремал. Но тут же был разбужен громким вскриком. В палате горел свет, около мечущегося в бреду Ивана Егоровича суетились дежурная сестра и врач.

Звони Кузнецову, - услышал Сергей, - Готовь операционную.

На рассвете Ларина оперировали. Григорий Васильевич на расспросы Сергея и Тани нехотя ответил, что операция длилась двадцать минут и все безрезультатно. Егорыча перевели… Е другую палату.

Таня бросилась к двери, но Кузнецов удержал, ее:

Не надо, он без сознания.

Как же так, Григорий Васильевич? - волнуясь, проговорил Сергей.

Вот так, Сережа, мы тоже не боги, черт возьми!

Неожиданно Сергей открыл, что дни не так уж длинны, как они ему казались некоторое время назад. С утра к нему приходил врач-массажист, разрабатывал застоявшиеся суставы ног, потом несколько минут Сергей стоял, с каждым разом все больше убеждаясь, что под ним довольно твердая опора, на которую можно надеяться. Затем Таня перевязывала его полотенцами, делая некое подобие шлеи, бралась за нее, и эй делал три шага к пустующей койке Егорыча. Садился, отдыхал - и снова три шага назад. Каждый шаг - это опаляющая все тело боль. От нее рябит в глазах, бегут невольные слезы и назойливо стучит молоточек в голове: "Еще шаг, еще, еще…"

Сергей падал в изнеможении на койку, закрывал глаза, облизывая в кровь искусанные губы, твердил: "Одну минутку, только одну минутку отдохну…" Вновь вставал и, превозмогая боль, делал мучительно трудных три шага. Так весь день. К вечеру этих шагов насчитывалось не так уж много - около ста двадцати. Сергей вспоминал, что вчера их было вдвое меньше, и радовался: значит, завтра их будет около трехсот. Ждал этого завтра, коротая душные летние ночи в болезненном полузабытьи, в жадном нетерпении деятельности, борьбы. Тосковал по Егорычу, к которому его не пускали.

После операции, которая закончилась, не успев начаться из-за очевидной бесполезности хирургического вмешательства, Егорыч почти не приходил в сознание. В редкие минуты, когда к нему возвращалось сознание, он неизменно поворачивал голову к сестре-сиделке и слабым голосом говорил:

Ничего, сестричка, мы еще повоюем…

Отворачивался к окну и пристально всматривался в зеленеющие деревья, просторное голубое небо. И хлестала старого геолога зелеными ветвями по глазам тайга. И бередила душу надсадным зовом:

"Зачем ушел от меня, Иван? Приди, залечу твою рану".

Дал бы кто Егорычу крылья, сбросил бы он опостылевший больничный халат, зажал бы свою неугомонную рану и ринулся бы в омут тайги. Но где они, эти крылья? Жизнь подрубила их.

Зимой навещали друзья. До сих пор лежит в больничной тумбочке привезенная ими кедровая ветка. Бывало, долгой бессонной ночью достанет ее Егорыч, прижмет к щеке - и зашумит, застонет тайга в гнетущей тишине палаты, и забасят голоса друзей-геологов:

"А помнишь, Иван, как в Уссурийской?.. А помнишь, как на Камчатке?.. А помнишь?.."

Все помнит Иван.

И гордую радость новых открытий, и ласкающее тепло таежного костра, и хилые плоты на свирепых горных речках, и шестидесятиградусные морозы, и огненные кольца лесных пожаров…

Все помнит Иван.

Одного не может понять. Неужели его, победившего сотни смертей, перешагнувшего уйму невзгод, скрутит нелепая болезнь? Неужели посмеет?

В один из моментов Егорыч попросил позвать к нему Кузнецова. Врач вошел, сел на стул.

Как самочувствие, Иван Егорович?

Мы не дети, доктор! К чему играть в прятки? Сколько мне осталось жить?

Егорыч…

Знаю, мало! - перебил Ларин. - Я о другом хочу говорить. - Егорыч помолчал, потом заговорил отрывисто: - Я слышал о всяких пересадках… Не специалист, не знаю. Говорят, пробуют и на людях. Моя песенка спета. Вы знаете это лучше, чем я. У меня крепкие, здоровые руки. Группа крови у меня и у него одна и та же. Вы понимаете, о ком я говорю. Рискните, доктор! Я согласен. - Егорыч посмотрел на свои руки и опять заторопился: - Я дам письменное согласие. Вот оно. Сережа молод, ему надо жить. А мои дни сочтены… Риск стоит того… Если не получится пересадка, ему это ничем не грозит. В случае же удачи… Прошу вас, Григорий Васильевич!.. Это - мое последнее желание…

Егорыч, дорогой вы мой! - взволнованно заговорил Кузнецов. - Я - я понимаю ваши чувства. Но, к сожалению, существует в медицине такая вещь, как тканевая несовместимость. Так называемый барьер… Если бы я даже смог пересадить ваши руки Петрову, они не приживутся. Наука на пути к таким операциям, но еще не дошла.

Не думайте только, что это минутный порыв или еще там… - сказал Егорыч. - Нет. Я долго думал, прежде чем решился… когда понял, надеяться мне больше не на что. Тешил себя мыслью, что хоть руки мои… А вы мне про барьер… Эх, да сколько их, этих барьеров, на пути человека! Вот они, руки, берите их, отдайте другому! Может быть, завтра или… они уже никому не будут нужны. Никому…

Кузнецов крепко стиснул руку Егорыча. - Не терзайте ни себя, ни меня.

Ладно, не буду. А диагноз моей болезни не скрывайте от меня. Я знал давно, с самого начала… у меня рак… С пересадкой рук я не придумал. Слышал по радио, американцы сделали такое…

А я боялся - умру, не успею… бумажку написал… оказалось, зря…

Как ни старались Григорий Васильевич с Таней скрыть, в какой палате лежит Егорыч, Сергей узнал об этом. В приоткрытую дверь он высмотрел, что до нее надо сделать около семидесяти шагов.

"Семьдесят шагов! - думал Сергей. - Семьдесят раз перенести вес тела на больную ногу и мгновенно выбросить вперед здоровую. Костыль бы какой-нибудь! А чем держать? Ничего, плечом буду упираться в стену. Она покрашена, плечо должно скользить. На перевязке попрошу подложить под бинт больше ваты. У меня без отдыха получается пятьдесят шагов. Мало. Но это же не упираясь в стену! В коридоре лежит ковер. Идти по нему трудней, не хватало еще грохнуться среди дороги. Прибежит Кузнецов: "Кто разрешил, черт возьми!"

План перехода от своей палаты да палаты Егорыча был разработан основательно, до мельчайших подробностей. Осталось самое трудное: осуществить его. Сергей уже представил себе, как он войдет к другу и совершенно спокойно, словно они только вчера расстались, скажет: "Здравствуй, Егорыч! Вот забежал навестить тебя!" Егорыч улыбнется. Приподнимется на локте и воскликнет: "Вот это да! Вот это я понимаю! То есть сам ходишь! Ну, садись, рассказывай!" Сергей сядет…

"А в какое же время я пойду? - неожиданно вставал новый вопрос. Соберется толпа, увидит Кузнецов - и все… В тихий час!" - осенило Сергея.

Когда он вышел за дверь, первое, что поразило его и заставило остановиться, - это необыкновенная длина больничного коридора. Узкий, безлюдный, он тянулся куда-то в глубь здания, и казалось, ему нет конца.

"Неужели до той двери семьдесят шагов?" - ужаснулся Сергей, робко делая первый шаг.

Заканчивая семнадцатый, Сергей увидел людей в дальнем конце коридора. Их было четверо. Они медленно двигались к нему навстречу, наклонив головы друг к другу, тяжело приседая на ноги. Взглянув ниже, Сергей заметил в их руках носилки, покрытые белым.

"Больных так не носят! - с непонятным страхом подумал он. - Чего я боюсь?" - резко, как внезапный выстрел в тишине, ударила мысль. От нее закружилось в голове, тошнотворно засосало под ложечкой.

В следующее мгновение Сергей увидел дверь, к которой шел. Она была настежь распахнута.

Ларин, - гулко ответил санитар.

Коридор в глазах Сергея качнулся, словно ящик, неосторожно задетый чем-то тяжелым, и, дрожа, замер.

Стойте! - вскрикнул Сергей. - Куда вы его?..

Все мы смертны, сынок, - спокойно сказал человек.

Егорыч лежал на носилках с высоко поднятым вверх подбородком, и на желтом морщинистом лице его застыло беспокойное, как вся прожитая им жизнь, выражение. Пепельно-белыми иголками торчали кусты бровей и, казалось, еще жили, бессмысленно утверждая никогда не существовавшую жестокость характера.

Егорыч! - охнул Сергей и, цепляясь подбородком за скользкую, холодную стену, медленно осел на пол.

И в эту ночь Сергей не уснул.

Вся собственная жизнь его шаг за шагом, событие за событием прошла перед глазами, настойчиво требуя для себя новой, более емкой оценки. Поведение, поступки, мысли Его-рыча, на которые Сергей взглянул теперь с иной стороны, становились для него ярким эталоном, с которым он сравнивал свое поведение, свои мысли и свои поступки.

Когда забрезжил рассвет, Сергей с трудом оторвав от подушки голову, поднялся на ноги и, превозмогая боль, начал ходить по палате.

"Никакого послабления себе! Никакого! Каждый день прибавлять по пятьдесят шагов!" - тоном непререкаемого приказа твердил он себе.

Утром, войдя в палату, Таня увидела Сережку лежащим на полу без сознания.

Три дня постельного режима, - распорядился прибежавший сюда Григорий Васильевич. - Полный покой! Извини нас, - обратился он к Тане, недосмотрели мы за ним в твое отсутствие. Он вышел вчера в коридор и встретил там Егорыча… словом, тело его…

Таня широко раскрыла глаза, хотела что-то сказать и не смогла.

Нет больше Егорыча, - сказал Кузнецов и вышел.

Опасения Григория Васильевича о возможных последствиях нервного потрясения, к счастью, не оправдались. Молодой организм поправлялся, быстро набирая силы. К вечеру Сергей был уже на ногах, продолжая тренировку в ходьбе. И никакая сила не могла остановить его желание скорее стать на ноги, вырваться из опостылевшего плена неподвижности.

Все чаще и чаще Сергей и Таня заводили разговор о предстоящей выписке из больницы. Каким он будет, этот день? Что ожидает их там, за высокими воротами больницы? Эти вопросы, как и множество других, пугали своей неясностью, торопили. Хотелось скорее домой, хотя оба не представляли себе, какие огорчения и радости принесет им жизнь дома.

И с больницей, к которой привыкли, было трудно расставаться. Все в ней стало удобным и привычным в его новом положении. На эту половицу он впервые ступил йогами. Вот там упал. А та трещинка на потолке? Она много знает. Человек лежит на спине, сдерживает стоны, а пальцы ампутированных рук его горят, словно их жгут каленым железом. В эту дверь каждое утро входит Григорий Васильевич, улыбается и неизменно спрашивает: "Как спалось?" Потом по очереди в нее заглядывают, пришедшие на дежурство и уходящие домой няни, сестры, приветливо машут рукой, здороваясь, или с улыбкой кивают головой, прощаясь. А что будет там? Что? Как встретят на улице незнакомые люди? Будут смотреть с жалостью и любопытством…

В субботу приехали Рафик Мамедов и Николай Гончаров, Ввалились в палату шумные, взбудораженные.

Сережка, чертяка ты эдакий! - бухнул с порога Николай. - Детищу-то твоему, комсомольской бригаде, коммунистическую присвоили!

Ну-у-у… - приподнял голову с подушки Сергей. - Вот здорово!

Ребята именинниками ходят! Ног под собой не чувствуют! - заспешил Мамедов. - Кодекс пишут, завтра к тебе нагрянут - клятву какую-то придумали.

Коля, набрось на меня пижаму. - Сергей сел, свесил ноги. - Клятву, говоришь? А нельзя ли без показухи? Зачем она? Разве в ребятах кто сомневается?

Ну, Сережка, они же тебя отцом крестным считают. Ты для них… Да что там для них, для всех нас пример! Понимаешь?

Не надо об этом, Коля.

Нет, надо! - рубанул ладонью воздух Рафик. - В жизни знаешь как бывает! К амбразуре всегда есть две дороги - вперед и назад. Не все выбирают первую. А надо, чтоб все! Понимаешь! Все!

А ты сам разве избрал бы вторую? - спросил Сергей.

Н-не знаю… Раньше не знал, теперь знаю.

Чего там… не знаю, знаю… Окажись тогда на моем месте и ты и Николай, вы просто забыли бы, что он есть, этот второй путь.

На "пять-бис" загорелась лента транспортера, - медленно заговорил Гончаров. - Моторист, пацан девятнадцати лет, школу только окончил, испугался и убежал. Стоило ему встать, нажать кнопку и пригоршней воды погасить огонь… без малейшего риска для себя. Четверо шахтеров вернулись бы в тот день к своим семьям. А они не вернулись. Потому что тот, один, сбежал.

Не может быть, - со страхом проговорил Сергей. - Как же он жить-то будет?

А как живут предатели?

Хватит об этом, - предложил Николай. - Рафик вон прячет превосходнейшее шампанское. Отметим, что ли, успех твоих крестников? Тебе можно, Сереж?

Если б покрепче чего-нибудь…

Коньяку хочешь? Я мигом!..

Нет, Коля, я пошутил. От крепкого я плакать стану…

Не дури, Сережка. Все страшное позади. Скоро домой. Там тебе такую квартиру отгрохали!..

Ребята, я не вернусь на шахту.

Как?.. Ты что, Сережа?.. Ты понимаешь, что говоришь?!

К сожалению, слишком ясно…

Нет, Рафик, ты послушай, что он надумал! Ты это сам или кто подсказал? Не пущу! - Николай вскочил со стула, расставил перед Сергеем руки, словно тот сейчас же, сию минуту, собрался бежать куда-то. Потом сел, притих на минуту, удивленными глазами уставился на Сергея. - Сережа, я ничего не понимаю, Ты обиделся? Тут же твои друзья, твоя шахта. Понимаешь твоя! За нее, за нас ты… - Гончаров снова вскочил, потряс руками, - кровь свою отдал, вот эти… чтоб жила она, мы жили! Нет, ты пошутил. Ну, скажи пошутил?

Сергей молчал.

Рафик, что ты сидишь как истукан! Скажи ему что-нибудь!

Не надо кричать, Коля. Мне не до шуток. На шахту я не вернусь.

Может, ты скажешь почему? - тихо спросил Рафик.

Наверное, я не прав. Не знаю… Можете осуждать меня. А как мне жить, когда загудит шахтная сирена и вы пойдете на смену? Куда я спрячу свое сердце?..

Чудак ты, Сережка! - улыбнулся Николай. - Не останешься без дела. Найдем… Поможем…

Вот именно - найдете, поможете… И в ущерб своим делам будете нянчиться со мной. Вы сильные, но и в ваших глазах я вижу иногда жалость… Даже сейчас, после всего, "то я сказал, никто не вскочил и не надавал мне по морде… И право на пощечину себе я должен буду вновь отвоевывать… сам… всей жизнью. Чтоб как равного… сплеча…

Мамедов встал, прошелся по палате.

Ты жесток к себе, Сережка.

У меня было время обдумать свое решение. Я простился с шахтой. Поверьте - рвать сердце нелегко, но… на шахту я не вернусь…

А вскоре сентябрь закружил пожелтевшую листву по больничному двору. Зачастили унылые осенние дожди, и хмурое небо торопливо погнало вместе с тучами косяки перелетных птиц. Птицы летели на юг. Летели навстречу новой жизни. И было непонятно, почему в их криках слышалась неподдельная грусть и отчаянье.

Эти крики преследовали Сергея днем, будоражили по ночам сон. Он просыпался с тяжелыми думами и после долго не мог заснуть. Болели раны. Отчетливо, словно ничего не произошло, ощущались руки. Сергей сгибал пальцы, локти, кисти, чувствуя каждый сгиб, каждую складку кожи. Казалось, кончился длинный кошмарный сон, и сейчас он поднимет руки, проведет ими по лицу, сожмет колющие болью виски, пятерней расчешет волосы… Руки тянулись к голове и падали, невесомые, невидимые, опалив плечи огненной болью. Беззвучный, тягучий крик журавлиной стаи рвал тишину темной осенней ночи, невидимыми тисками давил готовое выпрыгнуть из груди сердце.

"Возьми себя в руки!" - властно шептал внутренний голос, и отчаяние отступало.

"Инвалид! - кричало оно строками пенсионной книжки, - Старушки со слезой на глазах будут смотреть тебе вслед".

"Не распускай нюни!" - кричал все тот же голос, от которого Сергей вздрагивал и менял направление своих мыслей.

Войдя в палату, Кузнецов нарочито бодрым голосом сказал:

Ну вот, Сережа! Наступил час нашего расставания. Сегодня был консилиум. Учитывая твою просьбу, мы решили: можно выписываться домой. Григорий Васильевич, не глядя на Сергея, прошелся по палате, подошел к окну и, не меняя позы, отчетливо сказал: - Я желаю вам всего самого наилучшего, мужества, любви, счастья. - Он резко повернулся от окна, поспешно подошел к Сергею, стиснул его плечи. - Будет трудно - пиши… пиши, Сережа… - И быстро вышел из палаты.

Моросил серый, холодный дождь, в пожелтевших деревьях метался осенний ветер, рвал листья и бросал их на тускло блестящий, мокрый асфальт. Около больницы стояла толпа людей в синих больничных халатах, в наспех накинутых на плечи пальто и молча смотрела вслед двум удаляющимся человеческим фигурам.

Сергей шел сгорбившись, прихрамывая, наклонив вниз голову. Таня шла сбоку, маленькая, хрупкая, и все старалась заглянуть ему в лицо, словно хотела убедиться: он ли это, воскресший из мертвых, идет рядом с ней? Набежавший порыв ветра зло трепал пустые рукава его коричневого пальто.

Таня оглянулась назад, прощально помахала рукой. Сергей остановился и посмотрел на провожающих его людей. Таня, заметив навернувшиеся слезы, осторожно тронула его за плечо, и они ушли.

Да-а-а… - задумчиво протянул кто-то в толпе провожающих, - Жизнь прожить - не поле перейти…

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

Не думал, не гадал Сережка Петров, впервые ступая на перрон донецкого вокзала, что придется вот так идти по нему - слабым и беспомощным.

А на вокзале ничего не изменилось. Та же суета и разноголосый шум, те же каменные ступеньки, и плененные асфальтом деревья, и пересвист поездов, и голос диктора, - все с первого взгляда было таким же, как в тот далекий, невообразимо далекий день. Да и был ли он, тот день? Неужели эти деревья приветливо склонялись и радостно шуршали зелеными ветвями, а не роняли, как сейчас, с какой-то необъяснимой болью пожелтевшие листья на холодный асфальт? Неужели и тогда, когда душу нетерпеливо жгла комсомольская путевка молодого специалиста, голос диктора говорил так же тревожно, словно предупреждал о надвигающейся неотвратимо опасности? Неужели не было этой границы, перерезавшей всю жизнь на далекое вчера и чужое сегодня.

И опять, уже в который раз, показалось Сергею, что он спит и видит сон. Мимо него сновали люди, а он стоял на ступеньках вокзала с широко раскрытыми глазами и ждал: сейчас подойдет Таня и разбудит его. "На работу опоздаешь!" - скажет она и засуетится, собирая завтрак.

Таня вынырнула из толпы и помахала Сергею билетам".

В Луганск? - спросил он.

В Луганск, - ответила Таня и отвернулась, пораженная я встревоженная сосредоточенным ожидающим взглядом Сергея.

Там… ничего нет?

Все с нами, Сережа…

Какой вагон?

Одиннадцатый.

Как и палата…

Только без Григория Васильевича. Я дала маме телеграмму. Нас встретят.

Будем искать квартиру?

Поживем, потом…

В купе они сидели вдвоем, друг