План
1. Г. Белль - "совесть немецкой нации".
2. Название рассказа, его композиция.
3. Восприятие героем окружающего мира. Средства характеристики героя.
4. Символы в произведении.
Задача для подготовительного периода
1.Видилить этапы опознания героем родной школы. 2.Определим символы в произведении.
Литература
1. Веренько Л. Трагедия Второй мировой войны в творчестве Г. Белля // Зарубежная литература. - 2005. - № 5 (405) - С. 7-8.
2. Белль Г. Материалы к изучению творчества. // Всемирная литература. - 1998. - № 5. - С. 12-18.
3. Гладышев В. Изучение творчества Г. Белля. 11 кл. // Зарубежная литература. - 2005. - № 5 (405). - С. 3-7.
4. Гордина Л. Осуждение антигуманной сущности войны в рассказе Г. Белля "Путник, когда ты придешь в Спа..." // Зарубежная литература. - 2005. - № 5 (405). - С. 9-11.
5. Горидько Ю. Тема войны в творчестве Г. Белля. 11 кл. // Зарубежная литература. - 2005. - № 5 (405). - С. 1-3.
6. Затонский Д. Отдельная и самостоятельная человечность. // Зарубежная литература. - 2000. - № 17 (177). - С. 3-6.
7. Шахматная К. Г. Белль // Зарубежная литература. - 2003. - № 10. - С. 21-23.
8. Юпин Л. Филологический анализ художественного текста рассказа Г. Белля "Путник, когда ты придешь в Спа..." 11 кл. // Зарубежная литература. - 2005. - С. 12-13.
9. Лобода А. П. "Единственное, что важно - это быть человеком". Урок по роману А. Камю «Чума». 11 класс // Зарубежная литература. - 2000. - № 1. - С. 13-18.
10. Горидько Ю. Изучение творчества А. Камю // "ЗЛ". - 2005. - № 3 (403). - С. 5-16.
11. Марченко Ж. "Абсурд жизни - это вовсе не конец, а только начало" (Сартр) (По роману А. Камю "Чума") // "ЗЛ". - 2005. - № 3 (403). - С. 17-20.
12. Нагорная А. Ю. Постигая творческую манеру писателя сквозь призму философских идей. На материале романа "Чума" Камю // Всемирная литература. - 2005. - № 6. - С. 61-64.
Инструктивно-методические материалы
Генрих Белль - один из самых известных писателей послевоенной Германии. Ему пришлось жить в сложный период истории его страны, когда жестокие войны определяли бытие целых поколений немцев. Трагедия нации не обошла писателя и его семьи; отец писателя солдатом прошел Первую мировую войну. Сам Генрих шесть лет воевал на фронтах Второй мировой войны. Трагические фронтовые события, их жестокость определили смысл жизни и творчества художника. К концу жизни Белль выступал против войны как человек, немец и писатель. Во время Второй мировой войны, попав на страшный с фронтов (Восточный) летом 1843 году, он оказался на территории Украины. Навсегда в его памяти остались названия городов и сел этого края: Галичина, Волынь, Запорожье, Львов, Черкассы, Одесса, Херсон и многие другие. Они стали символом немецких поражений и многочисленных смертей.
Война в произведениях Белля - это война побежденных. Он изображает ее последний период - период отступления и поражения. Однако, так же, как и Ремарка и Хемингуэя, Белля интересовала человек на войне.
В основе сюжета - постепенное опознания молодым раненым солдатом гимназии, в которой он учился восемь лет и оставил три месяца назад.
По жанру - это рассказ. Считается, что оно - образец психологической прозы, ибо:
o много размышлений героя о смысле жизни в композиции рассказа;
o рассказ ведется от первого лица;
o принцип контраста;
o в основе повествования - процесс опознания героем собственной гимназии (прошлое) и осознание своей дальнейшей жизни;
o психологические детали (таблица с именами павших, запись на доске)
o психологическая символика;
Особенности композиции рассказа
1. Г. Белль несколько необычно построил сюжет, чтобы персонажи могли раскрыться перед читателями сами, без авторских толкований.
2. В Г. Белля «я» скрыто за собой различные человеческие характеры и почти никогда за ним не стоял сам писатель.
3. Действие в произведении разворачивалась или через диалоги героев, или через их монологи, рассказы о событиях, свидетелями которых они были.
5. Герой рассказа - лишь жертва войны, потому что никаких преступлений он не совершал.
6. Рассказ построен в форме монолога, исповедального раскрытия души главного героя, при котором читатель всегда слышал большей или меньшей степени голос самого автора.
Довольно странный и непонятный на первый взгляд, название, от которого веяло древностью. Эта фраза - начало древнегреческого двустишия-эпитафии о битве в Фе-рмопильський ущелье, где, защищая родину, погибли спартанские воины царя Леонида. Она звучала так: "Передай, путник, македонцам, что вместе мертвые мы здесь лежим, верные им данным словом". автором был Симонид Кеосскому Эти строки были известны еще во времена Шиллера, который сделал перевод упомянутого выше стиха. С тех пор, как Германия стала империей, она отождествляла себя с гармоничной античностью. Служение империи освящалось идеей справедливости войн, к которым школа готовила немецких юношей, хотя эти войны могли быть только грабительскими. Стихотворение о битве при Фермопилах - давняя формула подвига в справедливой войне. Именно в таком духе воспитывалась немецкая молодежь перед Второй мировой войной и во время ее ведения. Ключевая фраза не случайно появляется на доске немецкой гимназии, она отразила суть системы воспитания в тогдашней Германии, построенной на высокомерия и обмане.
Главная проблема произведения - "человек на войне", человек обыкновенный, простой, рядовой. Белль будто нарочно не дал своему герою имя, лишил его выразительных индивидуальных признаков, подчеркнув индивидуальный характер образа.
Герой, попав в свою родную гимназию, сначала не узнал ее. Этот процесс происходит как бы в несколько этапов - от опознания глазами до опознания сердцем.
Первый этап. Раненого героя занесли в гимназии, где теперь расположен пункт медицинской помощи, пронесли через первый этаж, лестничную площадку, второй этаж, где были залы для рисования. Герой ничего не чувствовал. Он дважды спросил, в котором теперь они месте и стал свидетелем того, как мертвых солдат отделяли от живых, размещали где-то в подвалах школы. Через некоторое время он наблюдал, как тех, которые попали в живых, вскоре спускали вниз - то есть к мертвым. Подвал школы превратился в трупарню. Итак, школа - дом детства, радости, смеха и школа - "мертвый дом», мертвецкая. Это ужасное преобразования никак случайно. Школа, которая готовила учащихся к смерти всей системой воспитания, должна была стать морге.
Второй этап. "Сердце в мне не отзывалось" - констатировал герой рассказа даже тогда, когда увидел очень важную примету: над дверью зала для рисования висел когда крест, тогда еще гимназия называлась школой святого Фомы. И сколько его зарисовывали, следует все равно остался.
Третий этап. Солдата положили на операционный стол. И вдруг за плечами врача на доске герой увидел что-то такое, от чего впервые, как он находился в этом "мертвом доме", его сердце отозвалось. На доске было написано, сделанный его рукой. Эта кульминация рассказа, кульминация опознания, она имела место в финале произведения и сосредоточена в высказывании, "который нам велели тогда написать, в том безнадежном жизни, которое закончилось всего три месяца назад...". Момент опознания в рассказе совпал с моментом осознания героем того, что с ним произошло: у него не было обеих рук и правой ноги. Вот чем закончилась система воспитания, которую установили «они» в гимназии святого Фомы (христианской гимназии, один из постулатов которой наверняка был как в библейской заповеди: "Не убий!").
Немецкий писатель фактически змальовав фашизма как явления. Его герои - солдаты, ефрейторы, фельдфебели, обер-лейтенанты - простые служаки, исполнители чужой воли, не нашли в себе силы противостоять фашизму, а потому сами в определенной степени страдали от своей причастности к его преступлениям. Нет, Белль не оправдывал их - он сочувствовал им как людям.
Маленький рассказ Белля "Путник, когда ты придешь в Спа..." пронизан огромным антивоенным пафосом. В нем говорилось об отрицании не только фашизма, но и любой войны.
Сюжет рассказа построено как постепенное опознания главным героем, молодым искалеченным солдатом, гимназии, в которой учился в течение восьми лет и которую оставил всего три месяца назад, когда был отправлен прямо со школьной парты на фронт.
Подробно описывая реквизит гимназии тогдашней фашистской Германии, Белль подсказал читателю, что подобный реквизит отвечал определенной системе воспитания и в данном случае - воспитание расизма, национальной исключительности, воинственности.
Скользя взглядом по всем картинам и скульптурам, герой остался равнодушным, здесь все для него «чужое». И только попав на операционной стол, который находился в зале для рисования, он узнал на доске надпись, сделанная его рукой: "Путник, когда ты придешь в Спа... В этот же момент осознал и свое состояние. Вот чем закончилась система воспитания, которую установили «они» (фашисты) в гимназии святого Фомы. Школа, которая учила убивать, сама превратилась в трупарню (в подвалах составляли мертвых солдат) .
Не случайно учитель заставлял писать на доске именно древнегреческий двустишие Симонида Кеосскому о битве 300 мужественных спартанских воинов при Фермопилах против персов-завоевателей. Стихотворение об этой битве - давняя формула подвига в справедливой войне. Спартанцы погибли все до одного, защищая родину.
Фашисты по-фарисейски стремились "отождествить" себя со спартанцами. Убивая в головы молодежи идею о справедливых войны, готовя их к героической смерти, фашистские идеологи, на самом деле, готовили для Гитлера "пушечное мясо", столь необходимое ему для совершения его анти человеческих намерений.
Однако мир признал героизм отважных воинов Спарты, и он же осудил гитлеризм, восстав против него и уничтожив общими усилиями.
Символика ПРОИЗВЕДЕНИЯ
Основная мысль произведения
Автор убедил, что война не должна повториться, человек родился для жизни, а не для смерти, она призвана строить, творить прекрасное, а не разрушать мир, в котором живет, потому что, разрушая окружающую среду, она прежде всего уничтожала саму себя, ведь человек ответственен за судьбы мира.
7 КЛАСС
ГЕНРИХ БЕЛЛЬ
ПУТНИК, КОГДА ТЫ ПРИДЕШЬ В СПА...
(Сокращенно)
Машина остановилась, но мотор еще гурчав; где-то отворилась большая брама. Сквозь разбитое окно в машину влетело свет, и тогда я увидел, что и лампочку под потолком разбито вдребезги, только свиток еще торчал в патроне - несколько мерцающих дротиков с остатками стекла. Потом мотор смолк, и снаружи пробрался чей-то голос:
Мертвецов сюда. Есть там мертвецы?
Туда к черту, - выругался шофер. - Вы что, уже больше не делаете затмение?
Пособит тут затмение, когда весь город горит огнем! - крикнул тот же голос. - Мертвецы есть, спрашиваю?
Не знаю.
Мертвецов сюда, слышал? А остальные лестнице наверх, в зал рисования, понял?
Так, так, понял.
И я не был еще мертв, я принадлежал к остальным, и меня понесли по лестнице вверх.
Сначала шли по длинным, тускло освещенным коридором, с зелеными, рисованными масляной краской стенами, в которые повбивано черные, кривые, старосветские крючки на одежду; вот вынырнули двери с эмалированными табличками: 6-А и 6-Б, между теми дверями висела, ласково поблескивая под стеклом в черной раме, Фейєрбахова «Медея» со взглядом в даль; потом пошли двери с табличками: 5-А и 5-Б, а между ними - «Мальчик, вынимающий -- » -- прелестная, с красноватым отливом фото в коричневой раме.
А вот уже и колонна перед выходом на лестничную помісток, и длинный, узкий фриз Парфенона за ней... и все остальное, давно знакомое: греческий гопліт, до пят вооружен, наїжений и грозный, похожий на разъяренного петуха. На самом же помістку, на стене, окрашенной желтым, гордились все они - от великого курфюрста до Гитлера. <...>
И снова мои носилки упали, мимо меня поплыли... теперь образцы арийской породы: нордический капитан с орлиным взглядом и глупым ртом, женская модель с Западного Мозеля, немного сухощавая и костиста, остзейський дурносміх с носом-луковицей и борлакуватим длинным профилем верховинца из кинофильмов; а дальше вновь потянулся коридор... я успел увидеть и ее - перевиту каминным лавровым венком таблицу с именами павших, с большим золотым Железным крестом вверху.
Все это прошло очень быстро: я не тяжелый и санитары торопились. Не чудо, если оно мне и пригрезилось: я весь горел, все у меня болело - голова, руки, ноги; и сердце калаталось, словно неистовое. Чего только не привидится в бреду!
И когда мы миновали образцовых арийцев, за ними всплыло и все остальное: трое погруддів - Цезарь, Цицерон и Марк Аврелий... А когда мы нашли за угол, появилась и Гермесова колонна... Справа в окне я видел зарево пожара - все небо было красное, и по нему торжественно плыли черные, густые облака дыма. <...>
И вновь я мимоходом глянул влево, и вновь увидел двери с табличками: 01-А 01-Б, а между этими бурыми, словно пропитанными затклістю дверью углядел в золотой раме усы и кончик носа Ницше - вторую половину портрета было залеплено бумагой с надписью: «Легкая хирургия».
Если сейчас, - мелькнуло у меня в голове, - если сейчас. И вот и он, его уже увидел - вид Того... замечательная олеографія... на первом плане картины красовалась большая, изображенная в натуральную величину вязка бананов - слева гроздь, справа гроздь, и именно на среднем банане в правом кетягу было что-то нацарапано; я разглядел эту надпись, потому что, кажется, сам его и нацарапал. <...>
Вот широко распахнулись двери зала рисования, я влияние туда под изображением Зевса и закрыл глаза.
Я не хотел больше ничего видеть. <...>
В зале рисования пахло йодом, калом, марлей и табаком и стоял гомон.
Носилки поставили на пол, и я сказал санитарам:
Устроміть мне в рот сигарету, вверху, в левом кармане.
Я почувствовал, как кто-то полапав в моем кармане, потом тернули сірником, и у меня во рту оказалась зажженная сигарета. Я затянулся.
Спасибо, - сказал я.
Все где, думалось мне, еще не доказательство. В конце концов, в каждой гимназии есть залы рисования, коридоры с зелеными и желтыми стена мы и кривыми, старомодными крючками в них, в конечном счете, то, что «Медея» висит между 6-А и 6-Б, - еще не доказательство, что я в своей школе. Видимо, есть правила для классических гимназий в Пруссии, где сказано, что именно там они должны висеть... Ведь и остроты во всех гимназиях одинаковые. Кроме этого, может, я с горячки начал бредить.
Боли я не чувствовал. В машине было мне очень плохо... Но теперь стала, пожалуй, действовать инъекция. <...>
Этого никак не может быть, думал я, машина просто не могла о ехать на такое большое расстояние - тридцать километров. И еще одно: ты ничего не чувствуешь; никакое чутье тебе ничего не говорит, одни только глаза; ни одно чувство не говорит тебе, что ты в своей школе, в своей школе, которую всего три месяца назад бросил. Восемь лет - не дрібни эта, неужели же ты, проучившись здесь восемь лет, познавал бы все самы мы только глазами? <...>
Я выплюнул сигарету и закричал; когда кричишь легче, надо только кричать сильнее, кричать было так хорошо, я кричал, как сумасшедший. <...>
Ну, чего?
Пить, - сказал я, - и еще сигарету, в кармане, вверху.
Опять кто-то потрогал в моем кармане, снова потер спичкой, и мне воткнули в рот зажженную сигарету.
Где мы? - спросил я.
В Бендорфі.
Спасибо, - сказал я и затянулся.
Видимо, я таки в Бендорфі, то есть дома, и если бы у меня не эта страшная лихорадка, я мог бы утверждать наверняка, что я в какой-то классической
гимназии; по крайней мере, что я в школе, - это бесспорно. Разве же тот голос внизу не крикнул: «Оставшиеся в зал рисования!» Я был один из остальных, был жив, живы, наверное, и составляли «остальные». <...>
Наконец он принес мне воды, снова от него повеяло на меня духом табака и лука, я невольно открыл глаза и увидел уставшее, старое, небритое лицо в пожарной форме, и старческий голос тихо проговорил:
Пей, дружище!
Я начал пить, то была вода, но вода - прекрасный напиток; я ощутимы на губах металлический вкус казанка, с наслаждением сознавал, много еще там воды, но пожарник неожиданно отнял казанка от моих губ и пошел прочь; я закричал, но он не оглянулся, только устало пожал плечами и пошел дальше; раненый, лежавший возле меня, спокойно сказал:
Зря шуметь, у них нет воды, ты же видишь. <...>
Какой это город? - спросил я того, что лежал возле меня, Бендорф, - сказал он.
Теперь уже нельзя было сомневаться, что я лежу в зале рисования некой классической гимназии в Бендорфі. В Бендорфі три классические гимназии: гимназия Фридриха Великого, гимназия Альберта и - может, лучше было бы этого и не говорить, - но последняя, третья, называлась гимназия Адольфа Гитлера.
Разве в гимназии Фридриха Великого не висел на лестничной клетке такой яркий, такой красивый, огромный портрет старого Фрица? Я провч ився в той гимназии восемь лет, но разве такой портрет не мог висеть в другой школе на том же месте, такой яркий, что в ідразу бросался в глаза; как только ступишь на второй этаж? <...>
Теперь я слышал, как где-то били тяжелые пушки... уверенно и размеренно, и я думал: дорогие пушки! Я знаю, что это подло, но я так думал... Как на меня, в пушках есть что-то благородное, даже когда они стреляют. Такая торжественная луна, точно как в той войне, о которой пишут в книжках с картинками... Потом я размышлял, сколько имен будет на той таблицы павших, которую, пожалуй, прибьют здесь впоследствии, украсив ее еще большим золотым Железным крестом и вквітчавши еще большим лавровым венком. И вдруг мне пришло в голову, что когда я действительно в своей школе, то и мое имя будет стоять там, укарбоване в камень, а в школьном календаре против моей фамилии будет написано Ушел из школы на фронт и погиб за...»
И я еще не знал, за что, и не знал еще наверняка, я в своей школе, я хотел теперь об этом узнать. <...>
Я вновь повел глазами вокруг, но... Сердце во мне не отзывалось. То ли бы оно и тогда не обізвалося, если бы я оказался в той комнате, где целых восемь лет рисовал вазы и писал шрифты? Стройные, прекрасные, изысканные вазы, прекрасные копии римских оригиналов, - учитель рисования всегда ставил их перед нами на подставку, - и всевозможные шрифты: рондо, ровный, римский, итальянский. Я ненавидел те уроки превыше всего в гимназии, я часами погибал с тоски и ни разу не сумел толком нарисовать вазу или написать букву. И где же делись мои проклятия, где делась моя жгучая ненависть к этим остогидлих, будто вилинялих стен? Ничто во мне не озивалось, и я молча покачал головой.
Я то и дело стирал, застругував карандаша, снова стирал... И - ничего. <...>
Я не помнил, как меня ранили, я знал одно: что не пошевелю руками и правой ногой, только левой, да и то только полуприкрытой. Я думал, может, это они так крепко примотали мне руки к туловищу, что я не могу пошевелить ими. <...>
Наконец передо мной вырос врач; он снял очки и, моргая, молча смотрел на меня... я отчетливо увидел за толстыми стеклами большие серые глаза с едва тремтливими зрачками. Он смотрел на меня так долго, что я отвел глаза, а потом тихо сказал:
Минуточку, уже скоро ваша очередь. <...>
Я вновь закрыл глаза и подумал: ты должен, должен узнать, что у тебя за рана и ты действительно в своей школе. <...>
Вот санитары вновь вошли в зал, теперь они подняли меня и понесли туда, за доску. Я раз поплыл мимо двери и, проплывая, присмотрел еще одну примету: здесь, над дверью висел когда-крест, как гимназия называлась еще школой Святого Фомы; креста они потом сняли, но на том месте на стене остался свежий темно-желтый след от него. Тогда они зозла перекрасили всю стену, и мар ка... Креста было видно, и, как присмотреться внимательнее, можно было разглядеть даже неровный след на правом конце поперечины, там, где годами висела буковая ветка, которую цеплял сторож Біргелер. <...> Все это промелькнуло у меня в толовая за тот краткий миг, пока меня несли за доску, где горел яркий свет.
Меня положили на операционный стол, и я хорошо увидел самого себя, только маленького, будто укороченного, вверху, в ясном стекле лампочки - такой коротенький, белый, узкий свиток марли, как будто химер ный, хрупкий кокон; значит, это было мое отражение.
Врач повернулся ко мне спиной и, наклонившись над столом, рылся в инструментах; старый, отяжелевший пожарный стоял напротив доски и улыбался мне; он улыбался устало и скорбно, и заросшее, невмиване его лицо было такое, будто он спал. И вдруг за его плечами, на нестертому другой стороне доски я увидел нечто такое, от чего впервые с тех пор, как я оказался в этом мертвом доме, отозвалось мое сердце... Надошці была надпись моей рукой. Вверху, в самом высоком ряду. Я знаю свою руку; увидеть свое письмо - хуже, чем увидеть себя самого в зеркале, - куда больше вероятности. Идентичность собственного письма я уже никак не мог взять под сомнение... Вон он, еще и до сих пор там, то выражение, которое нам велели тогда написать, в том безнадежном жизни, которое закончилось всего три месяца назад «Путник, когда ты придешь в Спа...»
О, я помню, мне не хватило доски, и учитель рисования раскричался, что я не рассчитал как следует, взял большие буквы, а тогда сам, качая головой, написал тем же шрифтом ниже: «Пустой, когда ты придешь в Спа...»
Семь раз было там написано - моим письмом, латинским шрифты, готическим курсивом, римским, итальянским И рондо «Путник, когда ты придешь в Спа...»
На тихий врачей зов пожарный отступил от доски, и я увидел весь высказывание, только немного испорчен, потому что я не рассчитал как следует, выбрал большие буквы, взял слишком много пунктов.
Я стебнувся, почувствовав укол в левое бедро, хотел было подняться на л ікті и не смог, но успел взглянуть на себя и увидел, - меня уже размотали, - что у меня нет обеих рук, нет правой ноги, тем-то я сразу упал на спину, потому что не имел теперь на что опереться; я закричал; врач с пожарником испуганно посмотрели на меня; и врач только пожал плечами и вновь нажал на поршень шприца, медленно и твердо пошел вниз; я хотел еще раз посмотреть на доску, но пожарник стоял теперь совсем близко возле меня и замещал ее; он крепко держал меня за плечи, и я слышал только дух смалятини и грязи, что шел от его мундира, видел только его усталое, скорбное лицо; и вдруг я его узнал: то был Біргелер.
Молока, - тихо сказал я...
Перевод Есть. Горевої
Генрих Белль Путник, придешь когда в Спа…
Рассказ ведется от первого лица.
Остановилась машина. Голос скомандовал, чтобы тех, кто еще жив, несли в рисовальный зал. По бокам были выкрашенные стены, на дверях таблички, между ними снимок со скульптуры. Далее колонна, скульптура, снимки. А на маленькой площадке, где сделали остановку – портрет Фридриха. Далее героя проносили между арийскими физиономиями и добрались до следующей площадки, где был памятник воину. Несли быстро, но у героя промелькнула мысль, что где то он это видел. Наверное, это связано с плохим самочувствием. Далее в коридоре стояли три бюста императоров, и в конце коридора, над входом в рисовальный зал, висела маска Зевса. И опять таблички на дверях, картина Ницше. Герой предвидел, что должно появиться дальше. И действительно, он увидел карту Того. Его внесли в рисовальный зал, переоборудованный в хирургию, и дали сигарету. Герой утешал себя тем, что все, увиденное ним может быть в любой гимназии.
Боли он не чувствовал. У него появились мысли, что он в той гимназии, которую закончил восемь лет назад. Но как он мог тут очутиться, она же далеко. Закрыв глаза, он опять увидел всю вереницу предметов. И закричал. Ему опять дали сигарету и сказали, что он в Бендорфе, а значит, дома. И он бы мог с уверенностью сказать, что в гимназии. Ему дали воду, но немного. Воды было мало, город горел. Герой осмотрелся и понял, что он в рисовальном зале классической гимназии. Но их в городе три, в какой именно. За окном слышались залпы артиллерии. Герой стал продолжать осматривать рисовальный зал. Чувство не подсказывало ему, что он в родной гимназии. Он стал вспоминать, как учился рисовать и писать шрифты. Это было нудно и у него ничего не получалось. А сейчас он лежал и не мог пошевелить руками. Он не помнил, как его ранило, и опять закричал. Врач и пожарник посмотрели на него. Потом они взяли кого то, кто лежал рядом, и понесли за простыню, за которой горел яркий свет. Герой опять закрыл глаза и стал вспоминать свои школьные годы. Все здесь казалось холодным и чужим. Санитары взяли носилки с героем и понесли за классную доску, за простыню, где горел свет. И он заметил еще одно совпадение, след от креста над дверью. Возле операционного стола стоял врач и пожарник, который печально улыбался. Герой видел свое изображение в лампе, и повернув голову, замер. На исписанной стороне доски он увидел надпись каллиграфическим почерком “Путник, придешь когда в Спа…”. Это был его почерк. Все, что он видел раньше, не могло быть доказательством. А теперь он вспоминал, как несколько раз пытался написать эту фразу, и каждый раз ему не хватало места на доске. В этот момент ему сделали укол в бедро, и он старался подняться, но не мог опереться. Оглядев себя, он обнаружил, что его распеленали, и у него нет больше рук и правой ноги. Он закричал. Врач и пожарник смотрели на него с ужасом и держали. В пожарнике он узнал швейцара своей школы и тихо попросил молока.
Здесь искали:
- путник придешь когда в спа краткое содержание
- путник когда ты придешь в спа краткое содержание
- Путник когда ты придешь в Спа
Рассказы написанное от первого лица, события происходят во время второй мировой войны. В названии произведения Белль использует первые строчки знаменитой эпитафии тремстам спартанцам, которые полегли, защищаясь от нашествия персов.
Санитарная машина, в которой находится герой, подъехала к великой ворот. Он увидел свет. Машина остановились. Первое, что услышал, был усталый голос, который спрашивал, есть ли в машине мертвецы. Шофер выругался на то, что везде столько света. Но тот же голос, который спрашивал про мертвецов, заметил, что нет никакой нужды делать затмения, когда весь город в огне. Затем вновь говорили коротко: о мертвецах, где их сложить, и о живых, куда их нести. Поскольку герой еще жив и осознает это, его несут вместе с другими ранеными в зал рисования. Сначала он видит длинный коридор, вернее, его окрашенные стены со старомодными крючками для одежды; потом двери с табличками, что вешают на классные комнаты: «6 А, 6 Б» и т.д., тогда репродукции с картин между этими дверями. Картины славные: лучшие образцы искусства от античности до современности. Перед выходом на лестничную площадку колонна, а за ней искусно сделан гипсовый макет фриза Парфенона. На лестничной клетке изображения кумиров человечества - от античных до Гитлера. Санитары несут носилки быстро, поэтому герой не успевает осознать все, что он видит, но кажется ему то все на удивление знакомым. Например, эта таблица, перевитая каминным лавровым венком с именами павших в предыдущей войне, с большим золотым Железным крестом наверху. Впрочем, подумал он, возможно, все это только грезится ему, ибо «все у меня болело - голова, руки, ноги, и сердце колотилось, как неистовое». И снова видит герой двери с табличками и гипсовые копии с бюстов Цезаря, Цицерона, Марка Аврелия. «А когда мы зашли за угол, появилась и Гермесова колонна, а дальше, в глубине коридора,- коридор здесь был окрашен в розовый цвет, аж в глубине, над дверями зала для рисования, висела огромная обличие Зевса, но до нее было еще далеко. Справа в окне я видел зарево пожара - все небо было красное, и по нему торжественно плыли черные, густые облака дыма». Он заметил и узнал прекрасный вид Того, и изображенную на нем на первом плане связку бананов, даже надпись на среднем банане, потому что он сам когда-то такой нацарапал. «Вот широко распахнулись двери зала рисования, я упал туда под изображением Зевса и закрыл глаза. Я не хотел больше ничего видеть... в зале рисования пахло йодом, калом, марлей и табаком и стоял гомон».
Носилки поставили на пол. Герой попросил сигарету, кто-то сунул ее уже зажженную в рот. Он лежал и думал: все, что он видел, еще не доказательство. Не доказательство того, что он оказался в школе, которую покинул всего три месяца назад. Видимо, все гимназии похожи друг на друга, думал он, пожалуй, есть правила, где сказано, что именно там должно висеть, правила внутреннего распорядка для классических гимназий в Пруссии. Он не мог поверить, что оказался в родной школе, потому что ничего не чувствовал. Боль, который так мучил его по дороге в машине, прошел, наверное, то действие каких-либо лекарств, что ввели ему, когда он кричал. Закрыв глаза, он вспоминал все, что только что видел, словно в бреду, но так хорошо знал, потому что восемь лет не мелочь. А именно восемь лет он ходил в ту гимназию, видел те классические произведения искусства. Он выплюнул сигарету и закричал. «...когда кричишь, становится легче, надо только кричать сильнее, кричать было так хорошо и я орал, как оглашенный». Кто-то наклонился над ним, он не открыл глаз, почувствовал только теплое дыхание и «тошнотворно пахнуло табаком и луком», и некий голос спокойно спросил, чего он кричит. Герой попросил пить, снова сигарету и спросил, где он находится. Ему ответили - в Бендорфі, то есть в его родном городе. Если бы не лихорадка, он бы узнал свою гимназию, почувствовал бы что-то, что должен испытывать человек к родному месту,- подумал герой. Наконец ему принесли воды. Нехотя открыв глаза, он увидел перед собой уставшее, старое, небритое лицо, пожарную форму и услышал старческий голос. Он пил, с наслаждением ощущая на губах даже металлический привкус казанка, но пожарник неожиданно отнял котелка и пошел прочь, не обращая внимания на его крики. Раненый, лежавший рядом, пояснил: в них нет воды. Герой посмотрел в окно, хотя оно и было затемнено, «за черными запонами теплилась и мелькало,- черное на красном, как в печке, когда туда подсыпать угля». Он видел: город горел, но не хотел верить, что это его родной город, поэтому еще раз спросил у раненого, который лежал рядом: какой это город. И снова услышал - Бендорф.
Теперь нельзя было уже сомневаться, что он лежит в зале рисования классической гимназии в Бендорфі, но он никак не хотел верить, что это именно та гимназия, где он учился. Он вспоминал, что таких гимназий в городе было три, одна из них «может, лучше было бы этого и не говорить,- но последняя, третья, называлась гимназия Адольфа Гитлера».
Он слышал, как били пушки, ему нравилась их музыка. «Успокаивающе гудели те пушки: глухо и строго, словно тихая, почти возвышенная органная музыка». Что-то благородное услышал он в той музыке, «такая торжественная луна, точно как в той войне, о которой пишут в книжках с картинками». Потом размышлял, сколько имен будет на той таблице павших, которую прибьют здесь впоследствии. Неожиданно пришло в голову, что и его имя будет укарбоване в камень. Словно это была последняя дело в его жизни, он хотел непременно знать, это «и» гимназия и тот зал рисования, где он провел столько часов, рисуя вазы и сочиняя разные шрифты. Он ненавидел те уроки более всего в гимназии и часами погибал от скуки и ни разу не смог толком нарисовать вазу или написать букву. Теперь ему все было безразлично, он даже не мог вспомнить свою ненависть.
Он не помнил, как его ранили, знал только, что не может шевелить руками и правой ногой, а левой только слегка. Надеялся, что их так тесно примотали к туловищу. Он попытался пошевелить руками и почувствовал такую боль, что снова закричал от боли и ярости, что руки не шевелятся. Наконец над ним наклонился врач. Позади стоял пожарный и тихо что-то говорил врачу на ухо. Тот долго смотрел на парня, потом сказал, что скоро и его очередь. За доску, где сиял свет, понесли соседу. Потом ничего не было слышно, пока санитары устало не вынесли соседу и понесли к двери. Парень снова закрыл глаза и сказал себе, что должен узнать, какая у него рана и действительно ли он в своей школе. Все, на чем останавливался его взгляд, было далеко и безразлично, «как будто меня принесли к какому музея мертвых в мир глубоко чужд мне и неинтересно, который почему-то узнавали мои глаза, но сами только глаза». Он не мог поверить, что прошло только три месяца с того времени, как он рисовал здесь, а на перемене, взяв свой бутерброд с повидлом, шел к сторожа Біргелера пить молоко вниз в тесную каморку. Он подумал, что его соседу, наверное, понесли туда, где клали мертвых; может, мертвецов относили в маленькую Біргелерову комнатку, где когда-то пахло теплом молоком.
Санитары подняли его и понесли за доску. Над дверями зала когда-то висел крест, потому и называлась гимназия школой святого Фомы. Потом «они» (фашисты) креста сняли, но на том месте остался свежий след, такой отчетливый, что его было видно лучше, чем сам крест. Даже когда стену перекрасили, крест выступил снова. Теперь он увидел то следует от креста.
За доской стоял операционный стол, на который героя и положили. Он на мгновение увидел себя в ясном стекле лампы, но показалось ему, что он коротенький, узкий свиток марли. Врач повернулся к нему спиной, возился в инструментах. Пожарный стоял напротив доски и улыбался, устало и скорбно. Вдруг за его плечами, на нестертому втором стороне доски, герой увидел нечто такое, от чего сердце впервые отозвалось: «...где-то в его потаенном уголке вынырнул испуг, глубокий и страшный, и оно забилось у меня в груди - на доске было написано моей рукой». «Вон он, все еще там, то выражение, которое нам велели тогда написать, в том безнадежном жизни, которое закончилось всего три месяца назад: «Путник, когда ты придешь в Спа...». Он вспомнил, что ему тогда не хватило доски, потому что он не рассчитал как следует, взял большие буквы. Вспомнил, как кричал тогда учитель рисования, а потом сам написал. Семь раз был там написано разными шрифтами: «Путник, когда ты придешь в Спа...» Пожарный отступил, теперь герой увидел весь выражение, только немного испорчен, потому что буквы выбрал великоваты.
Он почувствовал укол в левое бедро, хотел приподняться на локте и не смог, но успел взглянуть на себя: обеих рук не было, не было и правой ноги. Он упал на спину, потому что не на что опереться, закричал. Врач и пожарный испуганно посмотрели на него. Герой еще раз хотел посмотреть на доску, но пожарник стоял так близко, крепко держа за плечи, что заслонил ее, и герой видел лишь усталое лицо. Вдруг герой узнал в том пожарному школьного сторожа Біргелера. «Молока, - тихо сказал герой.
Рассказ написано от первого лица, события происходят во время второй мировой войны. В названии произведения Белль использует первые строки знаменитой эпитафии тремстам спартанцам, павшим, обороняясь от нашествия персов.
Санитарная машина, в которой находится герой, подъехала к большой ворот. Он увидел свет. Машина остановились. Первое, что услышал, был усталый голос, который спрашивал, есть ли в машине мертвецы. Шофер выругался на то, что везде столько света. Но тот же голос, который спрашивал о мертвецах, заметил, что нет никакой необходимости делать затмения, когда весь город в огне. Потом опять говорили коротко: о мертвецах, где их сложить, и о живых, куда их нести. Поскольку герой жив и осознает это, его несут вместе с другими ранеными в зал рисования. Сначала он видит длинный коридор, вернее, его окрашенные стены со старомодными крючками для одежды, потом дверь с табличками, вешают на классные комнаты: «6», «6 Б» и т.д., тогда репродукции с картин между этими дверями. Картины славные: лучшие образцы искусства от античности до современности. Перед выходом на лестничную площадку колонна, а за ней искусно сделанный гипсовый макет фриза Парфенона. На лестничной клетке изображения кумиров человечества — от античных до Гитлера. Санитары несут носилки быстро, поэтому герой не успевает осознать все, что он видит, но кажется ему то все удивительно знакомым. Например, эта таблица, перевитая каминным лавровым венком с именами павших в предыдущей войне, с большим золотым Железным крестом наверху. Впрочем, подумал он, возможно, все это только снится ему, ибо «все у меня болело — голова, руки, ноги, и сердце колотилось, как неистовая». И снова видит герой двери с табличками и гипсовые копии с бюстов Цезаря, Цицерона, Марка Аврелия. «А когда мы зашли за угол, появилась и Гермесова колонна, а дальше, в глубине коридора — коридор здесь был окрашен в розовый цвет, до самого в глубине, над дверями зала для рисования, висела огромная физиономия Зевса, но к ней было еще далеко. Справа в окне я видел зарево пожара — все небо было красное, и по нему торжественно плыли черные, густые облака дыма ». Он заметил и узнал прекрасный вид Того, и изображенную на нем на первый план связку бананов, даже надпись на среднем банане, потому что он сам когда-то такой нацарапал. «И вот широко распахнулись двери зала рисования, я упал туда во Зевсовым изображением и закрыл глаза. Я не хотел больше ничего видеть. в зале рисования пахло йодом, калом, марлей и табаком и было шумно ».
Носилки поставили на пол. Герой попросил сигарету, кто воткнул ее уже зажженную у рта. Он лежал и думал: все, что он видел, еще не доказательство. Не доказательство того, что он оказался в школе, которую покинул лишь три месяца назад. Видимо, все гимназии похожи друг на друга, думал он, видимо, есть правила, где сказано, Что именно там должно висеть, правила внутреннего распорядка для классических гимназий в Пруссии. Он не мог поверить, что оказался в родной школе, потому что ничего не чувствовал. Боль, которая так мучила его дорогой в машине, прошел, наверное, то действие каких лекарств, ввели ему, когда он кричал. Закрыв глаза, он вспоминал все, что только видел, как в бреду, но так хорошо знал, потому восемь лет не пустяк. А именно восемь лет он ходил в гимназию, видел те классические произведения искусства. Он выплюнул сигарету и закричал. «… Когда кричишь, становится легче, надо только кричать громче, кричать было так хорошо и я кричал, как оглашенный». Кто наклонился над ним, он не открыл глаз, почувствовал только теплое дыхание и «приторно пахнуло табаком и луком», и некий голос спокойно спросил, чего он кричит. Герой попросил пить, опять сигарету и спросил, где он находится. Ему ответили — в Бендорфи, т.е. в его родном городе. Если бы не горячка, он бы узнал свою гимназию, почувствовал бы то, что должен чувствовать человек в родной места, — подумал герой. Наконец ему принесли воды. Невольно открыв глаза, он увидел перед собой уставшее, старое, небритое лицо, пожарную форму и услышал старческий голос. Он пил, с наслаждением ощущая на губах даже металлический привкус котелка, но пожарник неожиданно отнял котелка и пошел прочь, не обращая внимания на его крики. Раненый, лежавший рядом, объяснил: у них нет воды. Герой посмотрел в окно, хотя оно и было затемнено, «за черными занавесками теплилось и мелькало, черное на красном, как в печке, когда туда подсыпать угля». Он видел: город горел, но не хотел верить, что это его родной город, поэтому еще раз спросил у раненого, лежавшего рядом: какое это город. И снова услышал — Бендорф.
Теперь следует уже сомневаться, что он лежит в зале рисования классической гимназии в Бендорфи, но он никак не хотел верить, что это именно та гимназия, где он учился. Он вспоминал, что таких гимназий в городе было три, одна из них «может, лучше было бы этого и не говорить, — но последняя, третья, называлась гимназия Адольфа Гитлера».
Он слышал, как били пушки, ему нравилась их музыка. «Успокаивающе гудели те пушки: глухо и строго, словно тихая, почти возвышенная органная музыка». То благородное услышал он в той музыке, «такая торжественная эхо, совсем как в той войне, о которой пишут в книгах с рисунками». Потом подумал, сколько имен будет на той таблице павших, которую прибьют здесь позже. Вдруг пришло в голову, что и его имя будет укарбоване в камень. Словно это была последняя дело в его жизни, он хотел непременно знать, это «да» гимназия и тот зал рисования, где он провел столько часов, рисуя вазы и писал разные шрифты. Он ненавидел те уроки более всего в гимназии и часами погибал от скуки и ни разу не смог толком нарисовать вазу или написатьИтеру. Теперь ему все было то безразлично, он даже не мог вспомнить свою ненависть.
Он не помнил, как его ранили, знал только, что не может шевелить руками и правой ногой, а левой только слегка. Надеялся, что их так тесно примотала к туловищу. Он попытался пошевелить руками и почувствовал такую боль, что снова закричал: от боли и ярости, руки не шевелятся. Наконец над ним наклонился врач. Позади стоял пожарный и тихо что-то говорил врачу на ухо. Тот долго смотрел на парня, потом сказал, что скоро и его очередь. За доску, где сияло свет, понесли соседу. Потом ничего не было слышно, пока санитары устало не вынесли соседу и понесли к выходу. Парень снова закрыл глаза и сказал себе, что должен узнать, какая у него рана и действительно ли он в своей школе. Все, на чем останавливался его взгляд, было далекое и безразличное, «будто меня принесли к какому музея мертвых в мир глубоко чуждый мне и неинтересен, который почему узнавали мои глаза, но одни только глаза». Он не мог поверить, что прошло всего три месяца с того времени, как он рисовал здесь, а на перемене, взяв свой бутерброд с повидлом, шел к сторожу Биргелера пить молоко вниз в тесную каморку. Он подумал, что соседу его, наверное, понесли туда, где клали мертвых, может, мертвецов относили в маленькую Биргелерову комнатку, где когда пахло теплом молоком.
Санитары подняли его и понесли за доску. Над дверью зала некогда висел крест, потому называлась и гимназия школой святого Фомы. Потом «они» (фашисты) креста сняли, но на том городе остался свежий след, такой выразительный, что его было видно лучше, чем сам крест. Даже когда стену перекрасили, крест выступил снова. Теперь он увидел тот след от креста.
За доской стоял операционный стол, на который героя и положили. Он на мгновение увидел себя в ясном стекле лампы, но показалось ему, что он коротенький, узкий свиток марли. Врач повернулся к нему спиной, возился в инструментах. Пожарный стоял напротив доски и улыбался, устало и скорбно. Вдруг за его плечами, на нестертому другой стороне доски, герой увидел нечто такое, от чего сердце впервые отозвалось: «… где-то в потаенном его уголке вынырнул испуг, глубокий и страшный, и оно забилось у меня в груди — на доске была надпись моей рукой ». «Вот он, все еще там, то выражение, которое нам велели тогда написать, в том безнадежном жизни, которое закончилось всего три месяца назад:« Путник, когда ты придешь в Спа … " Он вспомнил, что ему тогда не хватило доски, он не рассчитал как следует, взял великоваты буквы. Вспомнил, как кричал тогда учитель рисования, а потом сам написал. Семь раз было там написано разными шрифтами: «Путник, когда ты придешь в Спа …» Пожарный отступил, теперь герой увидел весь высказывание, только немного испорчен, потому буквы выбрал великоваты.
Он услышал укол в левое бедро,хотел подняться на локти и не смог, но успел взглянуть на себя: обеих рук не было, не было и правой ноги. Он упал на спину, потому что не имел на что опереться, закричал. Врач и пожарный испуганно посмотрели на него. Герой еще раз хотел посмотреть на доску, но пожарник стоял так близко, крепко держа за плечи, что заступил ее, и герой видел лишь усталое лицо. Вдруг герой узнал о том пожарному школьного сторожа Биргелера. «Молока», — тихо произнес герой.
