Юрий кузнецов. Последние поэты империи Юрий кузнецов поэт биография

Об авторе: Кузнецов, Юрий Поликарпович род. в 1941 г. в станице Ленинградская Краснодарского края. Отец – кадровый военный, мать – школьная учительница. После школы Кузнецов служил в армии (1961-1964), во время Карибского кризиса – связист на Кубе. В 1964-1965 г.г. – инспектор детской комнаты милиции (1964-1965), в 1965-1966 – сотрудник редакции газеты «Комсомолец Кубани». Один год проучился в Кубанском университете (Краснодар). С 1965 по 1970 г.г. – Литературный институт им. А.М. Горького, (поэтический семинар С.С.Наровчатова). Работал редактором в издательстве «Современник» (1971-1976). В 1974 г. вступил в Союз писателей СССР. С 1994 г. – редактор издательства «Советский писатель», с 1996 г. – редактор отдела поэзии в журнале «Наш современник». При жизни поэта вышло в свет около двадцати поэтических сборников. Занимался и стихотворным переводом (А.Атабаев, Я.Пиларж, Ф.Шиллер). Избранные переводы – «Пересаженные цветы» (1990). Недавно усилиями Евгения Богачкова и Батимы Каукеновой, оказавших помощь в создании этой публикации, увидел свет 4-томник поэта.
Лауреат Государственной премии РФ (1990).
Ю.П.Кузнецов умер 17 ноября 2003 года в Москве от сердечного приступа.

Бумажный змей

Бумажного змея пускаю стремглав,
Без цели и дальнего смысла.
Обрывки газеты, на нить нанизав,
Я ввысь посылаю, как письма.

А он ни за что не вернётся в мой дом!
На письма ответа не будет.
Его различаю я в небе с трудом…
Меня он забудет, забудет.

А может быть, змея совсем уже нет?
Но слышу я: дёргаясь прытко,
Натянута тонкая-тонкая нить –
Та, к детству ведущая нитка.

Давно я оставил четыре стены,
Бегу под ударами сердца.
Летят и летят вдоль по ветру стихи,
Как письма в далёкое детство.

Куда он взмывает, мой мир молодой,
Наверно, с земли и не видно.
Вот только сильнее мне режет ладонь
Суровая длинная нитка.

Никто

Ночь.
Гроза белым углем обводит контуры мира
И тут же стирает.
Мрак.
Каждую ночь
Соседскую девочку провожает некто с зонтом
и в калошах.
Каждую ночь!
Гроза белым углем обводит её фигуру
И тень от зонта
И тут же стирает их.
Каждую ночь
После того, как она исчезнет,
Зонт и калоши ещё долго стоят на улице.
Каждую ночь!
Я однажды не выдержал:
– Эй, кто бы ты ни был, зайди! –
Гроза белым углем обводила контуры мира,
И я различил слабый стук.
Я открыл дверь –
Передо мной стояли зонт и калоши,
Зонт и калоши,
А дальше следы, идущие из ниоткуда.
Я покорно принял зонт и в угол поставил калоши
И не гасил до утра в комнате свет.
Днём я обнаружил, что зонт и калоши исчезли.
И в эту ночь
Гроза белым углём обводила контуры мира
И тут же стирала.
Мрак.
И в эту ночь
Провожал её некто с зонтом и в калошах.
И в эту ночь!
Гроза белым углём обводила её фигуру
И тень от зонта
И тут же стирала их.
До утра улицу стёрло – всю!
Со следами калош в пустоту обрывалось
пространство,
И девочки той больше не видел никто.

* * *
Закрой себя руками: ненавижу!
Вот Бог, а вот Россия. Уходи!
Три дня прошло. Я ничего не слышу
И ничего не вижу впереди.

Зачем? Кого пытался удержать?
Как будто душу прищемило дверью.
Прислала почту – ничему не верю!
Собакам брошу письма – растерзать!

Я кину дом и молодость сгублю,
Пойду один по родине шататься.
Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться
Над тем, что говорил тебе: люблю.

Три дня, три года, тридцать лет судьбы
Когда-нибудь сотрут чужое имя.
Дыханий наших встретятся клубы –
И молния ударит между ними!

Русская мысль

Скажи мне, о русская даль,
Откуда в тебе начинается
Такая родная печаль?..
На дереве ветка качается.

День минул. Проходит два дня.
Без ветра на дереве мечется.
И взяло сомненье меня:
Мерещится иль не мерещится?

Оттуда мне глаз не свести.
С чего оно, право, качается?
Пошёл и напился с тоски…
Так русская мысль начинается.

Одиночество

Какая нескончаемая ночь!
Я открываю старое вино,
И чокаюсь с окном, в котором – дождь…
И долго пьет печальное окно.

Баллада об ушедшем

Среди стен бесконечной страны
Заблудились четыре стены.
А среди четырёх заблудился

Он лежал и глядел на обои,
Вспоминая лицо дорогое.
И потёки минувших дождей
На стене превратились в людей.

Человек в человеке толпится,
За стеною стена шевелится.
– Дорогое лицо, отпусти!
Дай познать роковые пути.

Невозможные стены и дали
Не такой головой пробивали… –
Так сказал и во тьме растворился
Тот, который ушедшим родился.

Он пошёл по глухим пропастям,
Только стены бегут по пятам,
Только ветер свистит сумасшедший:
– Не споткнись о песчинку, ушедший!

Завещание

1
Мне помнится, в послевоенный год
Я нищего увидел у ворот –
В пустую шапку падал только снег,
А он его вытряхивал обратно
И говорил при этом непонятно.
Вот так и я, как этот человек:
Что мне давалось, тем и был богат.
Не завещаю – отдаю назад.

2
Объятья возвращаю океанам,
Любовь – морской волне или туманам,
Надежды – горизонту и слепцам,
Свою свободу – четырём стенам,
А ложь свою я возвращаю миру.

Кровь возвращаю женщинам и нивам,
Рассеянную грусть – плакучим ивам,
Терпение – неравному в борьбе,
Свою жену я отдаю судьбе,
А свои планы возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.

Лень отдаю искусству и равнине,
Пыль от подошв – живущим на чужбине,
Дырявые карманы – звёздной тьме,
А совесть – полотенцу и тюрьме.
Да возымеет сказанное силу
В тени от облака…

* * *
На берегу, покинутом волною,
Душа открыта сырости и зною.
Отягчена полуземным мельканьем,
Она живёт глухим воспоминаньем.
О, дальний гул! Воспоминанья гул!
Ей кажется, что океан вздохнул,
Взрывает берег новою волною
И полнит душу мутной глубиною.

* * *
Я пил из черепа отца
За правду на земле,
За сказку русского лица
И верный путь во мгле.

Вставали солнце и луна
И чокались со мной.
И повторял я имена,
Забытые землёй.

* * *
На тёмном склоне медлю, засыпая,
Открыт всему, не помня ничего.
Я как бы сплю – и лошадь голубая
Встаёт у изголовья моего.

Покорно клонит выю голубую,
Копытом бьёт, во лбу блестит огонь.
Небесный блеск и гриву проливную
Я намотал на крепкую ладонь.

А в стороне, земли не узнавая,
Поёт любовь последняя моя.
Слова зовут и гаснут, изнывая,
И вновь звучат из бездны бытия.

Игла

На том иль этом берегу
Она блеснула мне.
Я отыскал её в стогу
На отчей стороне.
Она звенит в руке моей
Залётным соловьём.
Уже толпится сто чертей
На кончике пустом.

– Скажи, игла, какой тщеты
Идёт твоя молва?
Каких одежд касалась ты?
Какого покрова?
Или скажи, в какой конец
Далёко-далеко
Скакал удалый молодец
Через твоё ушко?

– Я помню вечную швею
Среди низин и дыр.
В моё ушко продев змею,
Она чинила мир.
Я прошивала крест и круг
И тот и этот свет,
Меняя нитки, как подруг,
И заметая след.

Брат

В дырявой рубашке родился он
И гаркнул на мать свою:
– Почто прервала мой могучий сон,
Ведь я побеждал в бою?!

– За правду, – ответил он.

– Со всеми, – ответил он.

– А где твоя правда? – спросила мать.
– Во мгле, – прогремел ответ, –
Я в лоно твоё ухожу опять,
Оттуда мне брезжит свет.

Обратно ушёл, чтоб продолжить бой,
Сквозь лоно прошёл незрим,
Откуда выходит весь род людской,
Но он разминулся с ним…

Когда я увидел, что я рождён,
Я крикнул на мать свою:
– Почто прервала мой глубокий сон,
Ведь я побеждал в бою?!

– За что ты сражался? – спросила мать.
– За правду, – ответил я.
– А с кем ты сражался? – спросила мать.
– С братом, – ответил я.

– А где твоя правда? – Её не видать
Отсель, – мой ответ гласил. –
Но если я буду с тобой болтать,
Мой враг наберётся сил.

Я в недра твои ухожу свистя,
Как сорок веков назад.
– Останься, надежда моя! Дитя!..
– Я жду! – отозвался брат.

* * *
Я в жизни только раз сказал «люблю»,
Сломив гордыню тёмную свою.
Молчи, молчи… Я повторяю снова
Тебе одной неведомое слово:
Люблю, люблю!.. Моя душа так рада
На этом свете снова видеть свет,
Ей так легко, ей ничего не надо,
Ей всё равно – ты любишь или нет.

Поединок

Противу Москвы и славянских кровей
На полную грудь рокотал Челубей,
Носясь среди мрака,
И так заливался: – Мне равного нет!
– Прости меня, Боже, – сказал Пepeсвет, –
Он брешет, собака!

Взошёл на коня и ударил коня,
Стремнину копья на зарю накреня,
Как вылитый витязь!
Молитесь, родные, по белым церквам.
Всё навье проснулось и бьёт по глазам.
Он скачет. Молитесь!

Всё навье проснулось – и пылью и мглой
Повыело очи. Он скачет слепой!
Но Бог не оставил.
В руке Пересвета прозрело копьё –
Всевидящий Глаз озарил остриё
И волю направил.

Глядели две рати, леса и холмы,
Как мчались навстречу две пыли, две тьмы,
Две молнии света –
И сшиблись… Удар досягнул до луны!
И вышло, блистая, из вражьей спины
Копьё Пересвета.

Задумались кони… Забыт Челубей,
Немало покрыто великих скорбей
Морщинистой сетью.
Над русскою славой кружит вороньё,
Но память мою направляет копьё
И зрит сквозь столетья.

Простота милосердия

Это было у нас на войне,
Это Богу приснилось во сне,
Это Он среди свиста и воя
На высокой скрижали прочёл:
Не разведчик, а врач перешёл
Через фронт после вечного боя.
Он пошёл по снегам наугад,
И хранил его – белый халат,
Словно свет милосердного царства.
Он явился в чужой лазарет
И сказал: – Я оттуда, где нет
Ни креста, ни бинта, ни лекарства.
Помогите!.. –
Вскочили враги,
Кроме света, не видя ни зги,
Словно призрак на землю вернулся.
– Это русский! Хватайте его!
– Все мы кровные мира сего, –
Он промолвил и вдруг улыбнулся.
– Все мы братья, – сказали враги, –
Но расходятся наши круги,
Между нами великая бездна. –
Но сложили, что нужно, в суму.
Он кивнул и вернулся во тьму.
Кто он? Имя его неизвестно.
Отправляясь к заклятым врагам,
Он прошёл по небесным кругам
И не знал, что достоин бессмертья.
В этом мире, где битва идей
В ураган превращает людей,
Вот она, простота милосердья!

«Звезда подо мной, а под вами земля.
Я вижу: сквозят и сияют поля,

И недра прозрачны, и камень лучист,
И прах на дороге как бездна сквозист.

Но это не каждому видеть дано,
Светло в моём сердце, а в вашем темно».

Он бродит, неведомый вестник, и с нас
Не сходит сияние пристальных глаз.

Младенец от тёмного мира сего
Смеётся – во сне он увидел его.

Светло в моём сердце. И слышу в ночи:
«Сияй в человечестве! или молчи».

Наваждение

Призраки с четвёртым измереньем
В мир проникли плотным наважденьем.
Среди них ты ходишь и живёшь,
Как в гипнозе, слыша их галдёж.

Лица их – сплошные негативы,
Мины их презрительно-брезгливы,
А в глазах как мысль мелькает цель,
Людям неизвестная досель.

Одного, другого ненароком
Тронешь, и тебя ударит током.
Мрак включён. Остерегайся впредь:
Ты задел невидимую сеть.

Тут система, ну а мы стихия,
А за нами матушка-Россия,
А за нами Божия гроза…
Всё-таки гляди во все глаза.

Струна

В землю белый и красный легли,
Посылая друг другу проклятья.
Два ствола поднялись из земли
От единого корня, как братья.

В пыль гражданская распря сошла,
Но закваска могильная бродит.
Отклоняется ствол от ствола,
Словно дьявол меж ними проходит.

Далеко бы они разошлись,
Да отца-старика по наитью
Посетила счастливая мысль –
Их связать металлической нитью.

Слушай, слушай, родная страна,
В грозовую ненастную пору,
Как рыдает от ветра струна
И разносится плач по простору.

В ясный день не рыдает она,
И становятся братья родными.
И такая стоит тишина,
Словно ангел витает над ними.

Я уже не поэт, я безглавый народ,
Я остаток, я жалкая муть.
Если солнце по небу зигзагом пойдёт,
То душа повторит этот путь.

Мать-отчизна разорвана в сердце моём,
И, глотая, как слёзы, слова,
Я кричу: – Схороните меня за холмом,
Где осталась моя голова!

* * *
Что мы делаем, добрые люди?
Неужели во имя любви
По своим из тяжёлых орудий
Бьют свои… неужели свои?
Не спасает ни чох, ни молитва,
Тени ада полышут в Кремле.
Это снова небесная битва
Отразилась на русской земле.

Октябрь 1993

Серебряная свадьба в январе

Луна и снег блестят.
И серебрятся
Уже навеки волосы твои.
А чёрные до пят – мне только снятся,
Их шум напоминает о любви.

Про эти сны, про этот шум потери
Я расскажу тебе когда-нибудь.
Покуда гости не толкнулись в двери,
Я всё забыл –
и свой увидел путь.

Садился шар. Заря в лицо мне била.
Ты шла за мной по склону бытия,
Ты шла в тени и гордо говорила
На тень мою: – Вот родина моя!

И волосы от страха прижимала,
Чтоб не рвались на твой родной Восток.
Ты ничего в стихах не понимала,
Как меж страниц заложенный цветок.

Хотя мы целоваться перестали
И говорить счастливые слова,
Но дети вдруг у нас повырастали,
Красивые, как дикая трава.

Над нами туча демонов носилась.
Ты плакала на золотой горе.
Не помни зла. Оно преобразилось,
Оно теперь как чернь на серебре.

Сухое зло

Копошится звёздный муравейник.
Все дороги отягчают дух.
Зло и сухо думает репейник
Обо всём, что движется вокруг.

Цепким зраком он следит за нами,
Хоть о нас не знает ничего.
Всё-таки держи повыше знамя,
А не то он вцепится в него.

Тёмные люди

Мы тёмные люди, но с чистой душою.
Мы сверху упали вечерней росою.
Мы жили во тьме при мерцающих звёздах,
Собой освежая и землю и воздух.
А утром легчайшая смерть наступала,
Душа, как роса, в небеса улетала.
Мы все исчезали в сияющей тверди,
Где свет до рожденья и свет после смерти.

Рана

Я пел золотому народу,
И слушал народ золотой.
Я пел про любовь и свободу,
И плакал народ золотой.

Как тати, в лихую погоду
Явились враги и друзья,
Схватили за горло свободу,
А в горле свободы был я!

Прощайте, любовь и свобода!
Как тати, враги и друзья
Ударили в сердце народа,
А в сердце народа был я!

Над бездной у самого края
Шатает от ветра народ.
В нём рана зияет сквозная,
И рана от ветра поёт.

Русский маятник

Качнулся влево русский маятник,
И нас налево занесло.
Налево чёрт, как понимаете,
Увеличительное зло.

Во всю ивановскую маятник
Ударил чёрта между глаз.
Идут часы, как понимаете,
И нас качает всякий раз.

На этом сказка не кончается,
Она уходит вглубь и вширь,
Где русский маятник качается,
Как на распутье богатырь.

Качнётся вправо русский маятник.
Направо Бог. Он нас простит.
Часы идут, как понимаете,
Покамест богатырь стоит.

Встреча

Поезд мчался на бешеной скорости,
А навстречу шёл поезд другой
На такой же, неистовой скорости,
И сидел в нём не я, а другой.

Затряслась, пыльной бурей окутана,
И моя, и его череда.
– Ты откудова? – Из ниоткудова!
– А куда? – Неизвестно куда!

Разорвать бы рубаху до пояса,
Закричать бы ему: – Человек!
Дай мне руку из встречного поезда,
Чтобы нам не расстаться навек!

Просвистела прерывисто-длинная
Меж земных и небесных крутизн
И моя непутёвая линия,
И его неизвестная жизнь.

Может быть, пред очами Всевышнего
Наша встреча ещё впереди.
А в убогой ладони у нищего
Не расходятся наши пути.

О Юрии Кузнецове

Чтобы наши читатели получили более полное представление о Кузнецове-человеке, мы попросили вдову поэта Батиму Жумакановну Каукенову немного рассказать о нём.

Батима Каукенова: Я приведу несколько эпизодов, а Вы сами сделаете выводы.

Юрий Поликарпович был человеком очень ответственным. Однажды при создании сборника «День поэзии» редактору задержали гонорар. Кузнецов вытащил из кармана деньги – и отдал ему: – Отдашь, когда заплатят.

Однажды он отодвинул публикацию очередного материала в журнале, когда в руки его попали талантливые стихи явно нуждающегося автора: – Пусть он получит деньги.

Говорили, что у него была вражда с Николаем Рубцовым. Но это – неправда. Был такой случай: Рубцов говорит Кузнецову: – Я – гений. Тот улыбнулся – и ничего не ответил. Разве враги так ведут себя?

Юрий Поликарпович, написав стихотворение, часто просил меня положить его на музыку – и спеть. Слушал, как звучит написанное. Нам даже удалось приобрести рояль, трофейный из Рейхстага, – за 500 рублей. Сейчас на нём никто не играет.

Мы иногда выезжали в компании отдохнуть на природу. Пили вино, разговаривали. Внезапно Юрий Поликарпович схватывал пачку сигарет – и, отойдя в сторонку, что-то писал. Он постоянно находился в процессе творчества.

Говорил: – Когда я даю человеку прикурить, вижу только его руки. На остальное не хватает внимания. Я упрекнула его: – Ведь так можно и под машину попасть! – Он ответил: – От судьбы не уйдёшь.

Дочерям наказывал: – Здоровайтесь со всеми. Старшая спросила: – Папа, а ты со всеми здороваешься? Он подумал и ответил: – Нет, не получается, но ты всё равно всем желай здоровья.

Из беседы с Владимиром Гусевым

Сергей Крюков: Владимир Иванович, Вы знали Юрия Кузнецова не понаслышке. Журнал «Плавучий мост» публикует ретроспективную подборку стихов поэта и хотел бы рядом с ней видеть Ваше мнение о нём.
О Кузнецове-человеке и о Кузнецове-поэте.
Я попросил бы начать с первого.

Владимир Гусев: У Кузнецова не было друзей, с большинством – достаточно сухие, порой напряжённые отношения.
Мы относились друг к другу уважительно. Как это ни странно, не конфликтовали.
В качестве иллюстрации приведу типичный случай.
Сидит Кузнецов, смотрит в окно.
Входит поэт: – Юрий Поликарпович, не могли бы Вы дать мне характеристику в Союз Писателей?
Тот, не отрывая взгляда от окна: – Как Ваша фамилия?
Поэт отвечает (условно – Семискамейкин).
Кузнецов, не оборачиваясь: – Поэтов с такой фамилией не бывает.

С.К. : Спасибо, иллюстрация любопытна.
А теперь вкратце расскажите о поэзии Юрия Кузнецова.

В.Г.: Юрий Кузнецов – последний из известных общенациональный поэт России по духу.
Очень энергичный. Следовал традиции Тютчева, Блока, а соответственно – Пушкина и Лермонтова…
Кузнецов крайне индивидуален. Повышенной индивидуальности, но – именно в традиции общенациональной культуры.

С.К. : Многие называют его последним русским символистом.

В.Г. : Я так не считаю, не символизм – главная черта творчества Кузнецова, а именно общенациональность.
Он увлекался поэмами, но в крупных формах терял одно из своих главных качеств – энергичность.
Кузнецов был выше всех, ярче всех, индивидуальнее всех – именно как лирик, в кратких формах.
Творчество Юрия Кузнецова, в соответствии с классификацией Ницше и Жирмунского, – принадлежит к романтическому типу. В противовес ему – у Николая Рубцова, как это ни показалось бы странным, – классический тип творчества.
Давайте прочтём одно из его стихотворений.

Атомная сказка

Эту сказку счастливую слышал
Я уже на теперешний лад,
Как Иванушка во поле вышел
И стрелу запустил наугад.

Он пошёл в направленье полёта
По сребристому следу судьбы.
И попал он к лягушке в болото,
За три моря от отчей избы.

– Пригодится на правое дело! –
Положил он лягушку в платок.
Вскрыл ей белое царское тело
И пустил электрический ток.

В долгих муках она умирала,
В каждой жилке стучали века.
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.

Здесь Кузнецов даже не общенационален, а общечеловечен.

Многие современники не могли принять индивидуальности Кузнецова, проявлявшейся остро во фразах, таких как:
– Я пил из черепа отца…
или
– Отец! – кричу. – Ты не принёс нам счастья!..–
будто не понимая, что нельзя выдёргивать фразы из контекста.
Так выдернули у Пушкина из письма Петру Вяземскому высказывание о том, что поэзия «немного глуповата», цитируя, где надо и не надо, а фраза поэтом была использована в критическом замечании узко специально и утрированно:
«Твои стихи к Мнимой Красавице (ах, извини: Счастливице) слишком умны. – А поэзия, прости Господи, должна быть глуповата».
Я иногда спрашиваю у своих студентов, кого они считают наиболее ярким общенациональным поэтом современности. Как правило, какой-нибудь из вундеркиндов не задумываясь отвечает – Бродский. Хорошо, говорю, прочти что-либо из его стихов в подтверждение. Мнётся – и не находит. Бродский был неплохим поэтом, выше среднего уровня, но общенациональным поэтом не был никогда.
Его имя широко раздули, а творчества Бродского толком и не знают.
Впрочем, несмотря на бытующее мнение, Бродский был не таким уж неприятным и сложным человеком в общении.

С.К. : Но ведь не знают и творчества Кузнецова.

В.Г. : Да, верно, не знают и Кузнецова.
Но таких поэтов, как Кузнецов или Бродский, хотя бы узнать можно, они известны. А сколько неизвестных поэтов осталось за пределами внимания! Вот часто говорят: «Талант всегда пробьётся». Я утверждаю, что талант пробивается далеко не всегда. Не все личности так сильны, чтобы попасть в круг внимания. Таланту нужно помогать.
Кузнецов был самым ярким, самым индивидуальным общенациональным поэтом из известных в русской литературе.

Вот так в двух словах можно характеризовать творчество Юрия Кузнецова. Как его творчество сочеталось с его личностью, загадка. Но, видимо, как-то сочеталось.

Примечание:
Гусев Владимир Иванович – доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой Теории литературы и литературной критики Литинститута им. М. Горького. Долгое время возглавлял Московскую организацию Союза писателей России. Сейчас – Председатель её Наблюдательного совета. Живёт в Москве.

Из книги судеб. Ю рий Кузнецов родился 11 февраля 1941 года в станице Ленинградская Краснодарского края. Отец - кадровый военный, мать - школьная учительница.

В том же сорок первом Поликарп Кузнецов ушёл на фронт, а семья отправилась на его малую родину - в село Александровское Ставропольского края, а чуть позднее перебралась в кубанский городок Тихорецк. Там, в доме деда и бабушки, прошли детство и ранняя юность будущего поэта. Отец Юрия погиб в Крыму - в 1944-м, и воспоминания о нём, а также об отголосках войны, по признанию Кузнецова, стали важными побуждающими мотивами его поэзии (первые стихи ЮК написал в девятилетнем возрасте).

После окончания школы Кузнецов служил в армии (1961-1964), работал инспектором детской комнаты милиции (1964-1965), в редакции газеты «Комсомолец Кубани» (1965-1966). Один год проучился в Кубанском университете (Краснодар).

В 1965 он поступил в Литературный институт имени А.М. Горького, который окончил в 1970-м (занимался в поэтическом семинаре С.С. Наровчатова). После недолгого пребывания на родине в том же году вернулся в Москву. Работал редактором в издательстве «Современник» (1971-1976). В 1974-м вступил в Союз писателей СССР, а в 1975-м - в КПСС…

Критики полагают, что ощущение надвигающегося вселенского Апокалипсиса, столь свойственное поэтике Кузнецова, впервые явилось ему в период Карибского кризиса (с 1961-го по 1963-й он находился на Кубе). Поэт об этом рассказал в стихотворении, датированном 25 октября 1962 года: Я помню ночь с континентальными ракетами, / Когда событием души был каждый шаг, / Когда мы спали, по приказу, нераздетыми / И ужас космоса гремел у нас в ушах…

Его ранние стихи вошли в книгу «Гроза», изданную в Краснодаре в 1996-м. Однако широкому кругу читателей имя поэта стало известно после появления сборников «Во мне и рядом - даль» (1974), «Край света - за первым углом» (1976), «Выходя на дорогу, душа оглянулась» (1978).

Исследователи творчества ЮК высказывали и такую интересную мысль. Импульсом к созданию особого поэтического мира, особой языковой манеры и яркого метафорического языка послужило знакомство Юрия Поликарповича с работами А.Н.Афанасьева и В.Ф.Миллера, посвящёнными славянской мифологии. В любом случае, такой поэтический мир существует по законам дохристианским. Отсюда особое внимание к категориям родства и семейно-родственным связям, основа которых - треугольник «отец - мать - сын»…

Интересны и неповторимы практически все произведения поэта. Среди которых, тем не менее, критики чаще всего вспоминают о строчках «Я пил из черепа отца…», вызвавших в своё время ожесточённую полемику. К числу несомненных удач ЮК его друзья всегда относили и короткую притчу «Атомная сказка», и такие многомерные творения, как «Вечный снег», «Четыреста», «Золотая гора», «Дом», «Женитьба», «Змеи на маяке», «Афродита», «Седьмой»…

Известен Юрий Кузнецов и остросатирическими стихотворениями - «Выпрямитель горбов», «Попугай», «Разговор глухих», «Нос»…

В бурной идеологической полемике семидесятых-восьмидесятых годов имя поэта, активно разрабатывающего своеобразный «славянский миф», одна сторона брала на щит и возвеличивала, другая - напротив, умаляла и развенчивала.

В период с 1981-го по 1986-й у него вышло сразу три книги - «Отпущу свою душу на волю», «Ни рано, ни поздно», «Душа верна неведомым пределам».

В 1990-м Юрий Кузнецов стал членом правления Союза писателей РСФСР, затем - одним из руководителей Московской писательской организации.

Сборник «Душа верна неведомым пределам» отмечен Государственной премией РСФСР (1990). Среди наград, которыми поэт дорожил, - орден «Знак Почёта» (1984) и… Почётная грамота Министерства образования Российской федерации (2002). В сентябре 1997-го он был избран академиком Академии российской словесности.

С 1987-го и до последних дней своих ЮК вёл поэтический семинар в Литературном институте имени А.М.Горького (дневное и заочное отделения, Высшие литературные курсы).

Занимался Юрий Кузнецов и стихотворными переводами (среди авторов, с текстами которых он работал, - А. Атабаев, Я. Пиларж, Ф. Шиллер). Избранные переводы ЮК собраны в книге «Пересаженные цветы» (1990).

Евгений Перемышлев

Один из моих знакомых, много читающий и сам немало написавший, однажды заметил: половина сегодняшних стихотворцев пишут «под Иосифа Бродского», другая половина подражает Юрию Кузнецову.

Быть может, утверждение несколько обобщённое и категоричное, но истина в нём есть: последние лет тридцать влияние кузнецовской поэзии на литературный процесс несомненно. Его интонация незримо, а то и явно, присутствует в творчестве Виктора Лапшина, Олега Кочеткова, Николая Зиновьева, Игоря Тюленева, Евгения Семичева, Владимира Шемшученко, Светланы Сырневой, Дианы Кан, Марины Струковой и других поэтов, в основном представляющих русскую глубинку и на сегодня, может быть, наиболее интересных, продолжающих традиции отечественной поэтической классики.

Повлиял Юрий Кузнецов и на то, что написал и что пишет автор этих строк, чего я не скрываю и ни в коем случае не стыжусь: без опоры на творчество предшественников не может появиться более-менее значимого автора. Ведь и Юрий Кузнецов умело пользовался богатствами литературы и не только русской. Державин, Пушкин, Тютчев, Лермонтов, Боратынский, Некрасов, Блок, Есенин и другие поэты, христианская мифология, античная литература, народный эпос, философия, история - всё это и многое другое вобрали его стихи. И, конечно же, в них - природный талант самого поэта, с которым меня не раз сводила судьба.

В средине 70-х годов, кажется, в «Литературной газете», я прочитал рецензию на сборник неизвестного мне до тех пор поэта Юрия Кузнецова «Во мне и рядом - даль», вышедший в издательстве «Современник». Не помню, что в ней писалось: наверное, как обычно, за что-то автора хвалили, за что-то журили, но в публикации было процитировано стихотворение «Возвращение», запомнившееся после первого прочтения:

Шёл отец, шёл отец невредим

Через минное поле.

Превратился в клубящийся дым -

Ни могилы, ни боли.

Мама, мама, война не вернёт…

Не гляди на дорогу.

Столб крутящейся пыли идёт

Через поле к порогу.

Словно машет из пыли рука,

Светят очи живые.

Шевелятся открытки на дне сундука

Фронтовые.

Всякий раз, когда мать его ждёт, -

Через поле и пашню

Столб клубящейся пыли бредёт, -

Одинокий и страшный.

Ныне это стихотворение стало классикой, и в который раз, перечитывая его, я вновь и вновь испытываю, если не потрясение, то душевное волнение: так пронзительно и точно передать трагедию, которую принесла война, а ещё - боль от одиночества, от безотцовщины - образовавшейся в судьбе пустоты, бреши. Мой отец не погиб в той войне, но и моя «однокрылость» - её последствие, рана, болящая до сих пор.

Несколько позже я стал обладателем сборника «Во мне и рядом - даль». Произошло это так.

Однажды (тогда я жил на Дальнем Востоке), будучи в журналистской командировке, сидел я в зале ожидания железнодорожного вокзала. Рядом на скамейке - парень, солдат, по всей видимости, только уволившийся в запас, листал сборничек стихов. Я полюбопытствовал: кто автор, и невольно позавидовал обладателю книги, ибо то были стихи Юрия Кузнецова. Мы разговорились. Оказалось, парень после службы едёт на родину, в Москву, а книгу ему прислал в армию друг. А ещё бывший солдат посетовал, что второй день не может сесть на поезд и что утром в буфете последний «трояк» разменял.

У меня в кармане кое-что хрустело. Мы дружески пообедали в привокзальном ресторане, говорили о поэзии и поэтах. А при расставании парень подарил мне «Во мне и рядом - даль». Прочитав книгу, а потом несколько раз перечитав, я понял, что появился поэт, который станет для меня как старший брат, как учитель.

Многие строки, строфы, стихи сразу же запечатлелись в памяти: «Но останутся пальцы царапать. И останутся губы кричать», «Стул в моём пиджаке Подойдёт к телефону, Скажет: - Вышел. Весь вышел. Не знаю, когда и придёт!», «Отец, - кричу. - Ты не принёс нам счастья!.. - Мать в ужасе мне закрывает рот», «И хочешь лицо дорогое погладить - По воздуху руки скользят», «Я пришёл. И моими глазами Ты на землю посмотришь теперь. И заплачешь мои слезами - И пощады не будет тебе», «Но русскому сердцу везде одиноко... И поле, широко, и небо высоко» и так далее. Они - поэтические афоризмы, которые вошли в умы и сердца читателей стихов и постепенно входят в речевой оборот даже тех, кто к поэзии равнодушен.

Владимир Солоухин писал, что запоминаемость - один из основных признаков истинной поэзии. Я согласен с ним. Сошлюсь на собственный опыт. В своё время я много читал, к примеру, Андрея Вознесенского, Иосифа Бродского, но в памяти из стихов этих авторов почти ничего не «зацепилось». А строки Юрия Кузнецова, прочитанные тридцать с лишним лет назад, живут во мне и, наверное, будут жить до конца дней моих.

К сожалению, сборник «Во мне и рядом - даль» я не сохранил. В конце 70-х годов я взял эту книгу на строительство БАМа, где некоторое время работал в газете. Жил в общаге с инженером из Москвы. Надо было ехать в командировку, а в кармане - ни рубля. Занял у москвича «четвертак», а когда через две недели вернулся, то нашел записку: «Когда вышлешь долг, верну книги». Посмотрел, что же взял мой кредитор. Оказалось, сборники Бунина, Есенина, Пастернака, Ахматовой, а ещё - Рубцова и Кузнецова. Да, литературный вкус у инженера был. «Четвертак» я ему отправил, но книг так и не дождался.

А вот сборник Юрия Кузнецова «Край света - за первым углом» (1976) до сих пор со мной. Приобретя эту книгу в одно время с «Подорожниками» Николая Рубцова - в этом есть нечто символичное, знаковое.

В начале 80-х годов я переехал в Белгород и стал наведываться в Москву, где встречался с поэтом-фронтовиком Виктором Кочетковым. Виктор Иванович в начале 70-х годов был руководителем семинара молодых литераторов Дальнего Востока в Хабаровске, позже он напечатал мои стихи в журнале «Москва», а когда в Благовещенске выходил мой сборник «Небо и поле», написал к нему предисловие. Во время наших встреч в столице он рассказывал о Юрие Кузнецове, с которым дружил, и я, естественно, с вниманием слушал, но не мог предположить, что Юрий Поликарпович сыграет значимую роль в моей литературной судьбе.

В 1989 году в Воронеже вышла моя третья книга стихов «Заповедь», я подал документы для вступления в Союз писателей СССР. В Белгороде прошёл, правда, не без сложностей меж «молотом и наковальней», и мои «бумаги» были отправлены в Москву. Позвонил Виктору Ивановичу, который входил в приёмную коллегию Союза писателей. Он сказал: «Не волнуйся. Постараюсь, чтоб твоим рецензентом был Кузнецов». Но, право, я разволновался ещё больше, ибо от Виктора Ивановича знал, насколько серьезно Юрий Поликарпович относится к поэзии. Рассказал о своих волнениях белгородскому прозаику Николаю Рыжих, он был знаком с поэтом по учёбе в Литинституте, на что тот со свойственным ему темпераментом и оптимизмом изрёк: «Всё будет хорошо: Юра русских поэтов не топитё. Как бы то ни было, в марте 1991 года меня приняли в Союз писателей, против моей кандидатуры было всего два или три голоса.

В сентябре того же года я познакомился с Юрием Поликарповичем. Произошло это в писательском доме творчества в Макеевке, куда я приехал. Здесь проходило очередное заседание приёмной коллегии Союза писателей, и Виктор Иванович Кочетков представил меня Кузнецову. Сидели втроём, я, конечно, больше слушал, чем говорил. Тогда же Кузнецов подписал мне своё «Избранное», вышедшее в издательстве «Молодая гвардия». Всего два слова «На добрую память» (поэт вообще, насколько я знаю, оставлял на книгах лаконичные автографы), но они для меня непомерно дороги. А через несколько дней мы уже в более многочисленной и шумной компании сидели в Центральном доме литераторов, и тогда я впервые осмелился прочитать несколько своих стихотворений. Потом поэт Владимир Андреев, участвовавший в дружеском застолье, сказал: «Твои стихи Кузнецову понравились». Не знаю, насколько это соответствовало действительности, но мне, право же, было приятно.

К 50-летию Победы я проводил на страницах белгородской газеты «Смена» литературный конкурс. В качестве награды победителям решил попросить Юрия Кузнецова прислать книги с автографом. Написал письмо, не очень-то надеясь на отклик. И вдруг писатель Николай Рыжих, побывавший в Москве в журнале «Наш современник», привёз несколько экземпляров «Избранного» Кузнецова, которое вышло в издательстве «Художественная литература». На одной стояла подпись: «Валерию Черкесову». Так в моей библиотеке появилась вторая книга с автографом Юрия Кузнецова.

Когда я вручал «Избранное» победителям литконкурса, то радовался за них: такой подарок! Увы, едва ли они это поняли…

Юрий Кузнецов несколько раз приезжал на Белгородчину - на презентацию журнала «Наш современник», на дни поэзии, мы пожимали друг другу руки, разговаривали. Не скажу, что были долгие беседы на литературные темы, скорее, ни к чему не обязывающее общение, и в то же время Юрий Поликарпович, как мне кажется, не любил пустого трёпа и хохмачества, был немногословен, часто задумчив, этим он как бы отстранялся от всего, что для него было незначимо.

Однажды на Дне поэзии в городском парке у него не очень-то получилось выступление. Приехал он поездом рано утром, видимо, подустал в дороге, да ещё - горячая встреча. Поэт начал читать какое-то стихотворение, сбился, замолчал, снова стал читать. После Юрий Поликарпович, видимо, несколько раздосадованный и недовольный своим выступлением, подошёл ко мне и сказал: «Пойдем в гостиницу». Мы просидели в номере вдвоём с час, пока из парка не вернулись собратья-поэты. Помню, он говорил о наступившем рваческом времени, когда общество деградирует умственно и духовно в погоне за материальными благами, что поэты и поэзия должны взять на себя миссию духовных поводырей, что золотой и серебряный век литературы минули, но возрождение её непременно будет. А ещё - о России, Руси, которая всё вынесет и перенесёт, порукой тому - наша великая культура. Может быть, он говорил не столь высокопарно, как я передаю, но суть была такова.

Вспоминается и несколько забавный случай. В Прохоровке был губернаторский приём, так сказать, в узком кругу. На столах еда и питьё - всё, что угодно чреву. Юрий Поликарпович перед трапезой оглядел стол, подошел к официанту и вдруг спросил: «А буфет здесь есть?» Тот явно опешил от столь неожиданного вопроса, часто-часто заморгал глазами, недоумевая, чего еще желает московский гость? Официанта выручил хозяин приема - белгородский губернатор Евгений Савченко, спросив: «Юрий Поликарпович, вам что-то надо?» Поэт невозмутимо изрёк: «Да сигарет бы. У меня кончились». Официант облегченно заулыбался и принес сигареты разных марок. Какие поэт выбрал, я не запомнил.

Когда в «Нашем современнике» была опубликована первая часть поэмы Юрия Кузнецова «Путь Христа» - «Детство Христа», я дал почитать номер своему сыну: он с малого возраста интересуется христианством. Коля сказал: «Вот бы получить такую книгу!» Осмелившись, я изложил эту просьбу в письме Юрию Поликарповичу, и через какое-то время пришёл пакет. В него было вложено первое издание «Пути Христа» («Советский писатель», 2001) с такой надписью «Коле Черкесову - Бог в помощь. Юрий Кузнецов».

В конце октября, а, может быть, и в начале ноября 2003 года я зашёл в Белгородскую писательскую организацию. Разговаривали с председателем организации поэтом Владимиром Молчановым по поводу готовящегося к выходу белгородского номера «Нашего современника». Володя сказал примерно так: «Разговаривал по телефону с Кузнецовым о поэтической подборке, которая будет в номере. И он с иронией заметил, мол, отбираю стихи я, а шишки будут сыпаться, Молчанов, на тебя».

В этом полушутливом замечании - отношение Кузнецова к поэзии. Насколько я знаю, он не очень-то признавал авторитеты и громкие имена и при отборе стихов в журнал руководствовался только талантливостью автора и оригинальностью текста. Так в «Нашем современнике» появились большие подборки Сергея Ташкова, Юрия Шумова, Дмитрия Маматова и некоторых других белгородских поэтов, с которыми у нас не очень-то считались. Из того вороха стихов, что посылал я, он отбирал немногие, но печатал довольно часто. Порою я недоумевал, увидев свою публикацию: почему появились именно эти строки, а не другие, которые я считал лучшими? Но проходило какое-то время, и я понимал правоту Кузнецова: он тонко чувствовал вторичность и банальность, которыми грешат провинциальные, да и столичные стихотворцы, поэтому при нём поэзия в «Нашем современнике» была по-настоящему отборной .

А буквально через несколько дней после того разговора в писательской организации о Юрие Кузнецове - трагическая весть, которая ошеломила, ударила, опечалила. А когда я узнал, что он распрощался с этим светом во сне, вспомнились заключительные строки «Пути Христа»:

Отговорила моя золотая поэма,

Всё остальное - и слепо, и глухо, и немо.

Боже! Я плачу и смерть отгоняю рукой.

Дай мне великую старость и мудрый покой!

Как истинный поэт, Юрий Кузнецов оказался пророком в предопределении своей судьбы и своей поэзии.

Номер «Нашего современника» со стихами и прозой белгородцев вышел в январе 2004 года. В нём же - большая подборка материалов «Под знаком совести», посвящённая памяти Юрия Кузнецова: воспоминания о поэте, его стихи и статья «Воззрение», ставшая его духовным завещанием: «Человек в моих стихах равен народу», «…Но главное - русский миф, и этот миф - поэт. Остальное - легенда».

Мне часто приходят на ум строки из его предисловия к молодогвардейскому «Избранному»: «Моя поэзия - вопрос грешника. И за неё я отвечу не на земле».

Русские святые всегда считали себя грешниками.

Иллюстрации:

портреты Юрия Кузнецова разных лет;

автограф поэта на книге «Путь Христа».

Родился Юрий Поликарпович Кузнецов (1941-2003) 11.02.1941 в станице Ленинградская, расположенной в Краснодарском крае. Отец являлся кадровым военным, а мать преподавала в школе.

Отца в 1941 году забрали на фронт, после чего семья переехала на его родину, на Ставрополье в село Александровское, а некоторое время спустя, поселилась в Тихорецке. Здесь, в доме бабушки и дедушки, и прошло детство и ранние годы юности Кузнецова. В 1944 году в Крыму погиб отец, а воспоминания о нем и о военных годах, согласно признанию самого Кузнецова, явились наиболее важной мотивацией его поэзии, первые проявления которой возымели место в возрасте девяти лет.

После окончания школы Кузнецов проходил службу в армии в период с 1961 и по 1964 год. Далее трудился в милиции качестве инспектора детской комнаты (1964-65). Затем была работа в редакции газетного издания «Комсомолец Кубани» (1965-1966). Был один год обучения в Кубанском университете города Краснодара.

В Литературный институт имени Максима Горького поступил в 1965 году, а окончил его в 1970. Принимал участие в семинаре поэзии Наровчатова. Недолго пробыв в родных местах, Кузнецов возвратился в Москву, где трудился в издательстве «Современник» в качестве редактора (1971-1976). По наступлению 1974 года вступил в писательский Союз СССР, а в 1975 году стал членом Партии.

В тот же период кардинально изменилась поэтика Кузнецова. Скорее всего, ощущение приближающейся вселенской катастрофы в первый раз стало проявляться во времена Карибского кризиса, когда с 1963 года и по 1963, Юрий Поликарпович входил в состав советского контингента войск на Кубе, относительно чего он говорил в собственном стихотворении, которое датировалось 25 октября 1962 года. В данном стихотворении говорится об ужасе сознания, связанного с возможными военными действиями и катастрофой за ними последовавшей.

Между тем, эсхатологическая мотивация станет проявляться несколько позже. Ранние стихотворения, которые собрались в книге «Проза», изданной в Краснодаре (1966), имеют слабую выразительность и не обладают какой-либо индивидуальной окраской. В поэтике слом происходит в семидесятые годы прошлого столетия. Поэмы и стихи, объединенные в единые сборники «За первым углом - край света» (1976), «Даль - и рядом, и во мне» (1974), стали привлекать внимание критиков и читателей.

Трудясь в рамках тематик, которые были дозволены для советского стихотворца (детские и военные воспоминания, лирика пейзажей и прочее), Кузнецов формирует мир поэзии, наделенный сложной топологией. Пространственно-временные показатели остаются неизменными, но категории персонажей и предметов становятся таковыми, что предоставляют неоспоримую возможность оказаться там, где данные критерии делаются недействующими.

Среди поэтических образов Кузнецова, в качестве наиболее важного проявляется образ «провала» в неизвестность, «зазора», «зияния», «дыры». Космос его формируется живой массой, независимо, животные ли перед нами или представители человечества. Они под воздействием неограниченных сил формируются из неизвестности, идентично смерчу, являя собой определенную стихийность действа.

Имелось определенное мнение, что в качестве импульса к разработке новоявленной поэтики выступило знакомство с деятельностью относительно мифологии славян А. Н. Афанасьева или же В. Ф. Миллера. При любом раскладе, рассматриваемый мир поэзии существует на основании дохристианских законов. Здесь находит проявление особое внимание к основным категориям семейно-родственных отношений и родства вообще, в качестве фундамента которых рассматривается тривиальный треугольник, во главе углов которого стоят сын, мать и отец.

Стоит заметить, что углы эти, также как и взаимоотношения, весьма неравнозначны. Сам отец и его деяния не претерпевает обсуждения, являясь вознесенным в иерархии семьи на высоту недосягаемую, тогда как на фронт уход отца и последующая его гибель, являет собой модификацию этого же мотива. Отношение же к отцу матери - беспрекословное приятие, неразделяемая подчиненность и жертвенность следования ее судьбе, являющейся проекцией судьбы отца. На этом-то основании и получают смысл проклятия фразы лирического персонажа, в реальности же просто констатирующие истинное положение понятий и вещей, и наполняется трагизмом вся сцена: «Кричу, Отец, нам счастья не принес ты, а мама в ужасе мне прикрывает рот».

В данной триаде удел сына получается достаточно драматичным. Ему предстоит заменить своего отца, но подобная замена не сможет облегчить материнскую долю. Он должен идентично колосу вырасти на той земле, которая была окроплена отцовой кровью. Предначертанная и неизбежная узурпация власти отца расщепляет натуру сына, порождая в нем одиночество и ожесточение, что не может не оказать влияния на коллизиях любви. У возмужавшего теперь сына отношения с женщиной будут складываться лишенные счастья и достаточно напряженные. Исключительно в подобном свете может рассматриваться критиками подмеченная двойственность лирического персонажа - полную отрешенность и стремление к человеческому общению. Обосновывается это тем, что единство рода и цельность его не может быть заменена какой-либо, пусть даже наикрепчайшей дружбой, ни общими помыслами. Именно таким образом стоит интерпретировать в открытую декларированные строки: «Из черепа отца я пил...».

Около этих стихотворений вспыхнула весьма ожесточенная полемика. Фронтовик-поэт М.А. Соболь выступила даже с отповедью-поэмой «Наследничек», демонстрируя, что в целях толкования мира поэта Кузнецова, частенько применяются культурные схемы и категории нравственности, чуждые ему. В данном мифопоэтическом пространстве мертвые не являются мертвыми бесповоротно и окончательно, и прослеживается здесь «смерть неполноценная». Вражеские и свои солдаты, которые в боях погибли на вершинах гор, «лежат подобно живым», «смотрят и ждут». Складывается ощущение, что прибегнув к неимоверным усилиям можно заставить их говорить и перемещаться, или же привести из удаленных мест, в которых они обитают, к порогам родных домов. Это входит в список человеческих возможностей. Не зря же Кузнецова лирический персонаж частенько выступает в качестве звена-посредника между мирами мертвых и живых. Предметы, которым в данном случае выделяется ведущее значение, входят в состав мистического арсенала. Данная тень, уплотняющаяся и увеличивающаяся, по которой спокойно шагают, словно по доске или мосту ноги, ногти и следы. Поэт в своих произведениях делает обращения к таким пластам человеческого сознания, пред которыми непоправимо современной является сказка и на этом уже основании становится релятивной, на основании чего достойна развенчания в ироническом ключе. На современный лад рассказанная, сказка неоспоримо чудовищна - Иванушка, после того, как на основании полета стрелы нашел за тремя морями лягушку, решил поставить простенький опыт, для чего вскрыл тело рептилии и пропустил по нему электричество («Атомная сказка»).

В данном случае наблюдается противопоставление познания не наведенью блаженства, а познаниям древности. Сам заголовок произведения идентично направляет к научным изыскам 20 столетия и к атомистике античности, но в реальности, скорее всего, поэт не предполагал, ни одного, ни другого. Перекодировка из аллегорической языческой системы в символику христианизированную, вследствие несовпадения самих систем, приводит к порождению дисгармонии. Такие оппозиции, как «свет - тьма», «небеса - земля», определенно служат для выражения противостояния различающихся начал, а не являются категориями оценки. Данные крайности являются неразрывными.

Зрительно воспринимаемые рассудком, но последовательно воссозданные построения литературы наиболее хорошо получились у Кузнецова. Противоположности рассудка, и явили собой основополагающие элементы разрабатываемой им модели художеств, так как в этом мире значимое место занимают именно механизмы и приспособления технического плана - паровозы, защитные очки и прочее - непосредственный результат деятельности рассудка. Для данной поэтики простое благозвучие и музыкальность, попросту чужды, а скромные рифмы служат для воплощения скорее, звукового, нежели смыслового лада.

Несоблюдение конструкционного равновесия, наиболее часто встречающееся в стихотворениях о любви, перевоплощаются в банальность и мелодраматизм. Не особенно удачными получились те стихотворные произведения, где наблюдается варьирование мотиваций, которая согласно традициям связывается с поэзией Есенина: «Водолей» - повествование о возвращении в свой город; «Последние кони» - мысли о потерянном уже удальстве. В качестве идентично неудавшихся можно рассматривать небольшие поэмы - «Седьмой», «Афродита», «Женитьба», «Дом», «Змеи на маяке», где в качестве ведущего рассматривается не сюжетная составляющая, а порыв лирики и определенная последовательность образов. К самым значимым удачам имеется смысл отнести стихи остросатирического содержания, нередко макабрические, среди которых: «Нос», «Разговор глухих», «Попугай», «Выпрямитель горбов».

Немаловажное значение в поэтическом творчестве Кузнецова отводилось открытой предрасположенностью к провокации, игре с цитатами из русской классической поэзии и словесным клише. Казалось бы, пространные наименования сборников Кузнецова, рассматривались критиками в качестве целенаправленно лишенных однозначности или же совсем невозможные к интерпретации полные построения, что в определенной степени является правдой. Между тем, в самих названиях имеется возможность узреть уникальную в своем роде, не целиком отстроенную сюжетную линию - блуждание души, оказавшейся на воле в закоулках и пространствах анизотропного мира. Вполне достаточно пересмотреть сами наименования, но, не сбрасывая со счетов, что данный метасюжет довольно-таки серьезной наделен инверсией: «Верна душа неведомым пределам» (1986), «Свою душу отпущу на волю» (1981). В несколько затянувшейся дискуссии идеологии 70-х и 80-х, имя Кузнецова, одаренного человека, который с внушительной активностью разрабатывает некую уникальную форму «славянского мифа», проявлялось в роли серьезного аргумента. С некоторой стороны имело место восхваление поэта, но с другой стороны происходило полное развенчание его.

По наступлению 1990 года Кузнецов вошел в правление писательского Союза РСФСР, а далее входил в руководство писательской организации Москвы. За такой сборник, как «Верна душа неведомым пределам», его в 1990 году отметили Госпремией РСФСР. Среди прочих наград имеется орден «Знака Почета», грамота Министерства образования. В 1997 году, в сентябре месяце, Кузнецова избрали академиком в Академию словесности России. Начиная с 1987 года и до смерти, в Литературном институте Максима Горького он проводил поэтические семинары.

За время жизни поэта увидело свет больше пятнадцати поэтических сборников. Также Кузнецов занимался стихотворными переводами (Шиллер, Я. Пиларж, А. Атабаев). Некоторые переводы нашли свое пристанище в издании «Пересаженные цветы», увидевшем свет в 1990 году. Скончался Ю. П. Кузнецов в Москве, 17 ноября 2003г.

Обращаем Ваше внимание, что в биографии Кузнецова Юрия Поликарповича представлены самые основные моменты из жизни. В данной биографии могут быть упущены некоторые незначительные жизненные события.

Для того, кто по-прежнему молод,

Я во сне напоил лошадей.

Мы поскачем во Францию-город

На руины великих идей.

Мы дорогу найдем по светилам,

Хоть светила сияют не нам.

Пропылим по забытым могилам,

Прогремим по священным камням.

Нам чужая душа - не потемки

И не блеск Елисейских полей.

Нам едино, что скажут потомки

Золотых потускневших людей.

Только русская память легка мне

И полна, как водой решето.

Но чужие священные камни

Кроме нас не оплачет никто.

Последний олимпиец

Юрий Поликарпович Кузнецов родился 11 февраля 1941 года в станице Ленинградская Краснодарского края. Умер в Москве 17 ноября 2003 года. Похоронен на Троекуровском кладбище.

Отец - кадровый офицер, погиб на фронте, мать - учительница. После школы поступил в кубанский университет, но через год ушел в армию. Во время Карибского кризиса два года служил на Кубе (1961-1963). В 1965 году поступил в Литературный институт имени А. М. Горького (семинар Сергея Наровчатова), который окончил в 1970 году. Остался работать в Москве.

В 1966 году в Краснодаре вышел первый поэтический сборник «Гроза». В 1974 году в Москве был издан второй сборник «Во мне и рядом - даль». Сразу же был замечен столичной критикой. Критик Вадим Кожинов заявил о рождении крупнейшего поэта; свое мнение никогда не менял. В 1974 году поэт был принят в Союз писателей СССР. В 1976 году вышла книга «Край света - за первым углом», спустя два года - «Выходя на дорогу, душа оглянулась». К концу XX века выпустил более десяти поэтических сборников: «Стихи» (1978), «Отпущу свою душу на волю» (1981), «Русский узел» (1983), «Золотая гора» (1989), «Стихотворения» (1990) и другие. Оказал явное влияние почти на все следующее поколение поэтов.

Работал в издательстве «Советский писатель», с началом перестройки перешел в журнал «Наш современник». Прекрасно знал как русское народное творчество, так и всю мировую культуру. И сам являлся одновременно ярчайшим национальным русским поэтом и поэтом мировых тем и сюжетов. В последние годы обратился к библейской тематике. Написал поэмы «Путь Христа» и «Сошествие в ад».

Лауреат Государственной премии России. Жил в Москве. Был женат, имеет двоих дочерей.

Юрий Кузнецов - это не просто небожитель нашего поэтического Олимпа. На нашем Олимпе его можно было бы назвать Зевсом. Впрочем, он и похож частенько на Зевса, посылающего молнии на головы поверженных. Нет, остановиться на таком понимании его олимпийства - значит, всего лишь включиться в некую литературную игру, воздать ему должное за все его труды. К счастью, и без меня воздается. О существовании Юрия Кузнецова, пусть со скрежетом зубовным, но не могут ни на минуту забыть ни патриоты, ни литературные либералы. Ох, как мешает он всей постбродской поэзии своим существованием. Объявили на весь мир после смерти Иосифа Бродского об исчезновении последнего солнца нашей отечественной поэзии. Собрались в темноте кучковаться по разным маленьким поэтическим каморкам, вне единого литературного пространства, а такое возможно лишь тогда, когда нет в стране первого поэта, но из-за продолжающегося явления Кузнецова темноты не могут дождаться. Ибо поэзия Юрия Кузнецова продолжает исторгать из себя светоносные лучи, и никуда от них не спрятаться... Кстати, хочу как-нибудь написать параллель: Кузнецов и Бродский - любопытные темы для соприкосновений, даже по характерам своим. В Питере я знавал Бродского, в Москве знаю Кузнецова, будет что сравнивать...

Но все-таки, говоря о Кузнецове, я имею в виду совсем иное олимпийство, уже без всяких аллегорий. Олимпийство во всей своей брутальной правдивости и первичности. Пожалуй, еще десять с лишним лет назад, задумавшись над стихами Юрия Поликарповича, я вдруг обнаружил, что он становится более понятен, когда его помещаешь в совсем иную систему координат. Не только в систему нашей национальной сокровищницы русской поэзии, хотя и там ему место давно определено. Не только в координаты своего поколения или даже всего XX века, а в систему олимпийского классического измерения искусства, существующую еще со времен языческой Древней Греции и языческого Древнего Рима. И единицы поэтического времени, и отношение к образу, к пространству - все оттуда. От древнегреческих поэтических мифов, далее сопрягая их с мифами кельтскими, германскими, финно-угорскими. «Где пил Гомер, где пил Софокл, / Где мрачный Дант алкал...» Через блистательное Возрождение, соприкоснувшись с Данте, и далее в наш древний славянский мир. Это уже иная мировая традиция, иной подход к категориям времени и пространства.

В русской поэзии, на мой взгляд, такими же несомненными олимпийцами были Гавриил Державин и Федор Тютчев. Нечто олимпийское чувствуется у Баратынского, у Иннокентия Анненского, у Блока, у позднего Заболоцкого. В таком понимании поэзии нет оценочной величины. Нет высокомерия, нет олимпийской братской поруки, отделяющей жителей этого Олимпа от поэтов иных традиций и измерений. Скорее есть трагизм заброшенного в наше земное пространство XX века одинокого небесного странника. Иногда поэт, как инопланетянин, не знает, что ему делать с окружающими, кому улыбаться, от кого отворачиваться. Иногда поэт явно тоскует, почему он не живет в том горнем мире своих соратников по олимпийскому измерению, какими силами он выброшен оттуда на грешную землю, низвержен с Олимпа.

Воздух полон богов на рассвете,

На закате сетями чреват.

И мои кровеносные сети,

И морщины о том говорят.

………………………………..

Делать нечего! Я погибаю,

Самый первый в последнем ряду.

Перепуганный мрак покидаю,

Окровавленным светом иду.

(«Бои в сетях», 1983)

Скажем, совсем иные понятия времени и пространства у Сергея Есенина и Николая Рубцова, у Некрасова и Гумилева, что ничуть не принижает их поэзию, но дает ей совсем иное звучание.

В мое понятие олимпийства тем более не входит никакое спортивно-рейтинговое, коммерчески-деловое псевдоолимпийство, столь знакомое нам по мировым олимпиадам. Нет. Боги того величественного мифического Олимпа не рядились за право первенства, они все были первыми и первичными.

Именно олимпийство и придает поэзии Юрия Кузнецова высочайший трагизм, трагизм во всем: в любви и в дружбе, в отношении к народу и к государству, в ощущении надвигающихся бед. В чем-то он сам со своим олимпийством - знак высокой беды.

Но с предчувствием древней беды

На мои и чужие следы

Опадают зеленые листья.

(«Битва звезд. Поединок теней», 1976)

Именно трагизм личности становится главным препятствием для восприятия его самого его же поэтическими соратниками. Тем более - трагизм, непонятый большинством, принимаемый за эпатаж, за провокацию, а то и за погоню вослед дешевой популярности. Обывательскому богемному мирку нет дела до того, что и сам поэт не волен быть иным, что он сам, как человек, мне думается, иногда сгибается под тяжестью своего креста.

И с тех пор я не помню себя:

Это он, это дух с небосклона!

Ночью вытащил я изо лба

Золотую стрелу Аполлона.

(«Поэт», 1969)

Кстати, стрела Аполлона, пронизывая все поэтическое пространство Кузнецова, позволяет делать низкое - высоким, обыденное - бытийным, пародийное - трагедийным. Казалось бы, иногда Кузнецов позволяет себе небрежные, затасканные глагольные рифмы, пересказывает анекдоты, утверждает тривиальные истины. Какой-нибудь поэтишко скажет: я тоже так могу. Так, да не так. Нет гравитации поэзии, нет того неведомого свиста, который отделяет незримой стеной обитателя Олимпа от даже весьма способных стихотворцев.

Плащ поэта бросаю - ловите!

Он согнет вас до самой земли.

Волочите его, волочите,

У Олимпа сшибая рубли.

(«Отповедь», 1985)

Приняв это олимпийство Юрия Кузнецова как образ его мысли, как его поэтическую систему, становятся логичными и понятными многие якобы несуразности в его стихах и выступлениях. Его подход к Пушкину, по сути определивший совсем иной путь развития для русской национальной поэзии. Его подход к сверстникам. Его отношение к женской поэзии36. И даже его подход к нашему христианскому Богу. Путь Юрия Кузнецова к Христу - сложнейший путь человека, знакомого с Пантеоном олимпийских богов. Он вписал Христа в свою систему олимпийских координат времени и пространства, добра и зла, победы и поражения. Но в итоге (а это важнее всего!) он пришел именно к православному пониманию Бога и человека. Он через олимпийское мироощущение пришел к живому Христу. Не к книжному, не к иконописному, а к Христу, живущему в сердцах простодушных мирян, к Христу, понятному простому человеку. В конце концов поэма Юрия Кузнецова «Путь Христа» - это еще один народный апокриф.

В поэзии Юрия Кузнецова всегда сосуществуют олимпийская высота и какая-то простая брутальная реальность. И потому его любимые герои, а может быть, и прототипы героев - это или титаны, как и он сам поверженные на землю, или простодушные русские мужики, добры молодцы из сказочной, еще дохристианской Руси. Когда он пишет про поражение титана:

Твое поражение выше

Земных и небесных знамен,

Того, кто все видит и слышит,

Того, кто горами качает,

И даже того, кто все знает, -

Но все-таки ты побежден, -

он пишет и о себе самом, вознесенном силою таланта в титаны, но и побежденном той же самой ему неведомой божественной силой, а потому вознесенном в величие, но постоянно смятенном и угрюмом, удрученном увиденным на земле столь многочисленным человеческим злом, войнами, людской несправедливостью. Отсюда и ощущение тотального одиночества поверженного титана: «Одинокий в столетье родном, / Я зову в собеседники время», или еще сильнее: «Я в поколенье друга не нашел». Он простодушно бросает вызов непонимающим его горнее пространство разреженного воздуха:

Как он смеет! Да кто он такой?

Почему не считается с нами? -

Это зависть скрежещет зубами,

Это злоба и морок людской.

Хоть они доживут до седин,

Но сметет их минутная стрелка.

Звать меня Кузнецов. Я один,

Остальные обман и подделка.

(«Как он смеет!Да кто он такой...», 1981)

Я не вижу здесь никакого эпатажа, скорее горечь титана, потерявшего свой Олимп и одиноко бредущего неузнанным среди своих современников: «Слышал Гомера, но тот оборвал свой рассказ...»

Он сам размышляет о загадке мирового зла: «Это только злобу у нас не принимают даже на уровне обыденного сознания, а зло - оно обаятельно... Корни зла тоже пронизывают человеческий характер. Но уходят они еще глубже, к самому Сатане, к мировому злу... В отличие от злобы зло привлекательно. Вспомним "Потерянный рай" Мильтона... А это же апофеоз Сатаны! Потом пошло-поехало... байронизм... а у нас - лермонтовский "Демон", "Элоа" Случевского...»

Демоны мирового зла навещают и олимпийское пространство Юрия Кузнецова. «Оттого ты всю жизнь изнывал, / От томления духа ты плакал, / Что себя самого познавал, / Как задумал дельфийский оракул. / Одиночество духа парит, / Разрывая пределы земные, / Одиночество духа творит, / Прозревая уделы иные...»

Как уйти от этого привлекательного зла, заманивающего в свои глубины или высоты, тягающегося с самим Богом? Как уйти от искуса такой свободы? От прометеевских искушений?

Демоны превращают в зло любое бытие:

Всяко им было, платили и кровью.

Хмуро глядело на них

Духом высокое средневековье.

Хмуро глядит и сей стих.

(«Поступок», 1985)

И только молодец-простолюдин, сказочный герой из русского фольклора, гол как сокол, в простоте своей не стал копаться в адских секретах, а сразу же отринул их. Вот это и есть самый утопический герой поэзии Юрия Кузнецова. То, о чем всегда мечтается, былинный богатырь, живущий на нашей с вами земле, русский мужик.

Птица по небу летает,

Поперек хвоста мертвец.

Что увидит, то сметает,

Звать ее: всему конец.

(«Мужик», 1984)

Птица ада, это исчадье зла, поражает страны, народы, сметает горы: «И горы как не бывало / Ни в грядущем, ни в былом». Лишь мужик невозмутимо сидит на пригорке. И ничто его не берет, не страшна ему мертвечина.

Отвечал мужик, зевая:

А по мне на все чихать!

Ты чего такая злая?

Полно крыльями махать.

(Кстати, всегда поражает смелость образов у Юрия Кузнецова. Так и видишь картины Павла Филонова, или Сальвадора Дали, или уж, на худой конец, Петрова-Водкина, но только не передвижников. Да и в поэтическом ряду XX века напрашиваются совсем иные имена, нежели его сверстник Николай Рубцов. Скорее ранний Заболоцкий и Хлебников. Скорее Гарсиа Лорка и Поль Элюар. Впрочем, это все касается лишь видимой сюрреалистичности и фантасмагоричности иных образов Юрия Кузнецова, внешних примет его несомненно авангардной поэзии. Но, мне кажется, его стилистика не связана напрямую с его же трагедией поверженного титана. Тут уже другое - бытийное.)

Мужик, Илья Муромец, Иванушка, русский солдат - эти утопические герои Кузнецова, кстати, не всегда во всем обаятельные, с ленцой, с неким равнодушием и сонливостью, но в них-то и заключена, по мнению поэта, сила славянского мира. А все остальное - лишняя суета, интеллектуальные упражнения - игры мелких бесов, не более. Ищет поверженный с Олимпа титан на земле свое место и не находит. Боги Олимпа с какой-то неведомой, мистической целью выпустили его на землю. Вся его поэзия - это ответ на вопрос: что делать олимпийцу среди людей? Может, это через все двухтысячелетие путь олимпийских богов к осознанию Христа? От прометеевского богоборчества к признанию великой христианской миссии?

Но рваное знамя победы

Я вынес на теле своем.

Я вынес пути и печали,

Чтоб поздние дети могли

Латать им великие дали

И дыры российской земли.

(«Знамя с Куликова», 1977)

Мне думается, лишь сейчас Юрий Кузнецов обретает искомое спокойствие, обретает путь к Богу и дает своим читателям, простым русским людям живое ощущение истинности Христа. Пусть фарисеи и саддукеи ищут в поэме привычную для поэта вольность и демонические призраки. Демоны отстали от поэта. Не выдержали испытания его трагическим холодом. Бесы перемерзли на той высоте, куда добрались на плечах поэта.

Вот и оказывается со всех точек зрения - и формальной, и эстетической, и демонической, и духовной - изначально последний олимпиец XX века Юрий Кузнецов был обречен на одиночество, сколько бы его поклонников, соратников и бражников ни сидело рядом. Это тоже часть его трагедии. И вряд ли эту участь одиночества поэт принимает с радостью и охотой. Он говорит: «Впервые трагическим поэтом меня назвал критик Александр Михайлов. Всегда и везде я одинок, даже в кругу друзей. Это верно. Сначала мне было досадно, что современники не понимают моих стихов. Даже те, которые хвалят. Поглядел я, поглядел на своих современников да и махнул рукой...»

Мне-то кажется, дело не в непонимании его стихов и тем более не в недоданности славы. За шумом стадионов он сам никогда не тянулся и даже чужд был всяческой эстрад ности, а о понимании его поэзии читателями всегда можно поспорить, ибо еще вопрос: понимает ли сам Юрий Кузнецов иные из своих глубинных сокровенных стихов? То, что открывается ему с олимпийского пространства во всей полноте, может быть, даже недоступно сознанию человека. Это лишь усиливает трагичность и одиночество поэта.

Там, на олимпийском пространстве, плох он или хорош, но живет в ладу и с Гете, и с Данте, и с Петраркой. Здесь, на грешной земле, у него собеседник, пожалуй, был один - Вадим Кожинов, и тот совсем недавно ушел, не дожив две недели до шестидесятилетнего юбилея Кузнецова. Поэт признавал, похоже, его равенство. Равенство не поэтическое или критическое, равенство олимпийских небожителей.

За горизонтом старые друзья

Спились, а новым доверять нельзя.

Твой дом парит в дыму земного шара,

А выше Дионисий и гитара,

И с книжной полки окликает Рим:

Мементо мори, Кожинов Вадим!

Смерть, как жена, к другому не уйдет,

Но смерти нет, а водка не берет.

Душа верна неведомым пределам.

В кольце врагов займемся русским делом.

Нас, может, двое, остальные - дым.

Твое здоровье, Кожинов Вадим.

(«То не ворон считают соловьи...», 1979)

Место первого поэта России конца XX века, которое по праву заслужил Юрий Кузнецов, принесло ему больше печали и новых тревог, чем душевного спокойствия. В конце концов он изначально выбрал наиболее трудный путь. А еще вернее, пошел по пути, определенному судьбой. Не было бы войны - не было бы такого Кузнецова. Не было бы гибели отца, трагедии безотцовщины - не было бы и удивительных строк, открывших России и миру такого Кузнецова. Как быстро это стало классикой:

Шел отец, шел отец невредим

Через минное поле.

Превратился в клубящийся дым -

Ни могилы, ни боли.

Столб крутящейся пыли бредет,

Одинокий и страшный.

(«Возвращение», 1972)

С тех пор с ним всегда в поэзии - образ дыма, образ пыли - образ отца, образ смерти, образ внезапной пустоты. «Отец! - кричу. - Ты не принес нам счастья!.. / Мать в ужасе мне закрывает рот». Получается, что гибель отца дала нам такого поэта. Изначальная точка отсчета поэзии Кузнецова в его личной трагедии. «Вот он встает, идет, еще минута - / Начнется безотцовщина сейчас!/ Начнется жизнь насмешливая, злая, / Та жизнь, что непохожа на мечту... / Не раз, не раз о помощи взывая, / Огромную услышу пустоту». Страдания и гибель перерастают в энергию будущих поколений, будь это дети 1937 года, будь это дети фронтовиков. Отсюда уже и знаменитое: «Я пил из черепа отца / За правду на земле, / За сказку русского лица / И верный путь во мгле...» После гибели осталась лишь мгла, и уже самому Юрию Кузнецову нужно было выбирать свой русский путь. Земля все былое забыла. Забыли и сверстники, многие из них. Ощущение трагичности обострилось в Москве, в буреломе событий, в жизни на пределе. Как бы ни любил поэт родную Кубань, как бы ни клялся ей в верности, но, думаю, не было бы той Москвы шестидесятых - семидесятых годов, не было бы Кубы, где он проходил армейскую службу с острым предчувствием надвигающейся атомной войны, не было бы и соприкосновения Юрия Кузнецова с тем Олимпом, на который он оказался вознесен. Был бы обыкновенный, традиционный неплохой поэт, не более.

Там, на Кубе, он, мальчишка с автоматом в руках, всерьез собирался повторить подвиг отца.

Я погибну на самом рассвете,

Пальма Кубы меня отпоет.

Командиры придут попрощаться,

Вытрет Кастро горошины с глаз.

Как мальчишка, заплачу от счастья,

Что погиб за народную власть.

(«Я погибну на самом рассвете...», 1967)

Трагичность дала поэту и выход в космос, вывела на вселенский простор. Уже в силу всей своей поэтической системы он вначале стал поэтом всемирных тем, поэтом мирового пространства, а уже затем, в разговорах и спорах с Вадимом Кожиновым, постигая в себе русскость, а в судьбе отца и в своей судьбе - особый русский путь, он с олимпийского мирового пространства вернулся на нашу землю, в координаты русской поэзии. Такое случалось в России не раз, с ранними славянофилами - выходцами из германских университетов, с Федором Тютчевым. Это не путь Николая Рубцова, поэтического друга и поэтического соперника, идущего от деревенской околицы ввысь, неся в себе образ песенной Руси. Это путь изначально всемирного поэта в свою национальную нишу. Возвращение блудного сына, затерявшегося в олимпийских просторах. С собой он в нашу национальную сокровищницу принес и Данте, и Шекспира, и священные камни европейских святынь. «Отдайте Гамлета славянам!» Он уже наш, он сегодня непонятен англичанам и датчанам, а русским его рефлексия, его приглушенные рыданья роднее всех родных. И русский «Гамлет шевельнулся / В душе, не помнящей родства». И Юрий Кузнецов присваивает России, присоединяет к русской культуре немецкие и скандинавские мифы и предания, поэзию кельтов, французскую вольность Вийона:

Мы поскачем во Францию-город

На руины великих идей.

Но чужие священные камни

Кроме нас не оплачет никто.

(«Для того, кто по-прежнему молод...», 1980)

Его мрачный Дант - это уже русский Дант, его Гомер - это уже русский Гомер. С Достоевской всечеловечностью он не присоединяет патриархальную Россию к цивилизованному миру, а присоединяет к России всю мировую культуру. С простотой милосердия он былых врагов превращает в заклятых братьев, отрицая битву идей, он создает единый мир знаков и символов, образов и мифов.

Отправляясь к заклятым врагам,

Он пошел по небесным кругам

И не знал, что достоин бессмертья.

В этом мире, где битва идей

В ураган превращает людей,

Вот она, простота милосердья!

(«Простота милосердия», 1990-е)

Вот такая, вбирающая в себя все милосердие и доброту мира, простая и голая славянская душа становится центром его олимпийского поэтического простора. Зевс переместился в Россию с ее кондовыми снами, с провалами в прошлое и с забегами в будущее. Его славянин то спит сто лет подряд, невзирая на копошащихся вокруг европейских человечков, то, вырываясь из истории по-петровски или по-сталински, опережает все развитие мира.

Качнет потомок буйной головою,

Подымет очи - дерево растет!

Чтоб не мешало, выдернет с горою,

За море кинет - и опять уснет.

(«И снился мне кондовый сон России...», 1969)

И не поспоришь - так все у нас и происходит. Поэт не придумывает, не восхваляет, он дает концепцию нашей жизни, ее стратегический замысел. Образы его России всегда мифологичны и фольклорны, даже если это создаваемый им лично миф, творимый им фольклор. Он мог бы вполне спокойно существовать и в дописьменный период, чего не скажешь о большинстве иных даже высокоталантливых его сверстников. Потому он и первичен, что живет в пра-слове, в устном слове, и мог бы варварам в козлиных шкурах творить их мифы.

Дописьменной поэзии не нужны были детали, предметные признаки, и потому у Кузнецова никогда не найдем ни ландшафтных, ни бытовых подробностей. Как говорит сам поэт: «Я в людях ценю то, что есть в них от вечного, непреходящего. Да и не только в людях. Например, можно любить Европу - женщину - абстрактно, а можно по-человечески, как героиню бессмертного мифа, быть, так сказать, соперником Зевса... проблему времени снять. Людей ты в понятие не вместишь. Они шире и глубже любого понятия. В образ - может быть, и вместишь. В символ - тем более». И потому его поэзия - всегда поэзия символов. О чем бы Кузнецов ни писал. Свое время он чувствует лишь как видимую вершину айсберга. И всегда старается вместить в свое слово подводную, глубинную суть вещей и людей, событий и мыслей. Для него простой человек - всегда мудрый человек. Мир его подробностей - вне быта, это сапоги повешенного солдата, идущие мстить сами по себе, это череп отца, по-шекспировски дающий ответ на тайну земли, это младенец, вырезанный ордынцами из чрева матери, чтобы потом стать Сергием Радонежским... Деталь, уплотненная, обобщенная до символа.

Он и в лирике своей, в самой интимной и смелой, мыслит символами, он видит в женщине, в возлюбленной, в жене ее древний смысл, ее сокровенное знание. «О древние смыслы! О древние знаки! / Зачем это яблоко светит во мраке?» И в самом деле, не виден ли в любой из женщин тот древний жест Евы, срывающей запретное яблоко? Даже если ее толковать лишь как искусительницу, это никак не принижающее, не унижающее, хотя и сомнительное толкование, ибо всегда на женщине-искусительнице можно разглядеть и знак женщины-матери, и как один знак отделить от другого? И как стать матерью, не став на путь любовного греха? Скорее женщина в поэзии Кузнецова чище и вернее мужчины. И в ее преданности видна не рабская зависимость, а идея служения. Честно говоря, меня восхищают сами образы кузнецовской любовной лирики.

Ты выдержал верно упорный характер,

Всю стер - только платья висят.

И хочешь лицо дорогое погладить -

По воздуху руки скользят.

(«Мужчина и женщина», 1969)

Восхищает женская преданность и возмущает этот «упорный характер», способный лишь грубо покорять и завоевывать. И так в каждом стихотворении: не мелочи сюсюкающих подробностей, а целая вселенная любви. А если и бой, то бой на равных: «Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться / Над тем, что говорил тебе: люблю». И вот два мира встречаются вновь, равные, но разные:

Ты женщина - а это ветер вольности...

Рассеянный в печали и любви,

Одной рукой он гладил твои волосы,

Другой - топил на море корабли.

(«Ветер», 1969)

Как творец символов - он философ и мыслитель, но как поэт дописьменной поры, поэт первичных смыслов - он не приемлет философскую лирику. В любви ли, в политике, в которую он не боится заглядывать, в гражданском бытии своем он противопоставляет банальный мир бессмысленных аллюзий и интриг и мир высокого, но неизменно трагического бытия. Бытие манит в бездну. Он стремится к бездне, но никогда не поглощаем ею, ибо в бездне мирового простора он просматривает и лучи русской Победы. Там, где другие цепенеют от страха и растворяются в небытии, русский мир лишь стоически крепнет как символ мирового духа.

Я скатаю родину в яйцо.

И оставлю чуждые пределы,

И пройду за вечное кольцо,

Где никто в лицо не мечет стрелы.

Раскатаю родину свою,

Разбужу ее приветным словом

И легко и звонко запою,

Ибо все на свете станет новым.

(«Я скатаю родину в яйцо...», 1985)

Многим такое вйдение родины покажется космополитическим. Но ведь никто не просит понимать кузнецовские образы в примитивно-пространственном выражении. А вот перенести родину, как не раз и бывало, через столетия татарщины, через лихолетья Смутного времени, через комиссарство и интернационализм, через ельцинское проклятое десятилетие и потом раскатать в новом времени, достигнуть нового могущества - это уже символика Юрия Кузнецова. Равнодушие поэта и его героев к событиям всегда показное, с народной хитринкой. Он не отворачивается от гримас времени, не чужд политики и всегда последовательно утверждает державность поэтического мышления. Любая великая поэзия по Кузнецову - державная поэзия: «Голос государства слышали и Державин, и Пушкин, и Лермонтов, и Тютчев, и такие поэты в прозе, как Гоголь и Достоевский... Нам ли об этом забывать?.. В шуме водопада Державин слышал эпическую мощь государства. Лермонтов создал не только Печорина, но и Максима Максимовича. Но еще раньше Лермонтов писал: "Полковник наш рожден был хватом, / Слуга царю, отец солдатам..." "Слуга народа" - уточнил Михаил Исаковский, автор великого стихотворения "Враги сожгли родную хату...". И поэт должен слышать голос державы. Ибо, по слову того же Блока, тот, кто прячется от этого голоса, разрушает и музыку бытия».

Поэтому он сам, добровольно - в период нынешнего поглощения видимого на поверхности литературного процесса фальшивыми либералами и любителями метафорических пустот - ушел в мир национальной поэзии, игнорируя и новейшее сетевое рапповство космополитических варваров виртуальной реальности, сетевое рабство мелкоскопических поэтиков и поэтессочек. Стал первым поэтом русской диаспоры внутри России. Но и в этом добровольном заточении, не прельщаясь мнимой свободой и приманками грантов Сороса и премий Букера, Юрий Кузнецов, может быть, сделал свой высший шаг. И он уже не поэт какого-то круга, и ему уже нет дела до примитивного заговора молчания либеральствующих окололитературных лакеев. Пусть себе молчат. А он себе идет и идет. И его новый внутренний двигатель - это путь, заповеданный нам Христом. Ему по этому новому пути идти неимоверно труднее, чем другим, легко прыгающим из атеистического виршеплетства в неофитство кликушества. «Но горный лед мне сердце тяжелит. / Душа мятется, а рука парит». Олимпийский ветер смирился перед Царством Небесным. Смиримся и мы перед его поэтическим подвигом.

Отговорила моя золотая поэма.

Все остальное - и слепо, и глухо, и немо.

Боже! Я плачу и смерть отгоняю рукой.

Дай мне смиренную старость и мудрый покой.

(«Путь Христа», 2001)